При Гудовиче на театре вошло в обыкновение со сцены, после первой игранной пьесы, извещать публику о следующем спектакле. Этот обычай был принят в старину, когда еще не печаталось афиш. Обыкновенно выходили с анонсом первые актеры с тремя поклонами и говорили: «Почтеннейшая публика! В следующий (такой-то) день императорскими российскими актерами представлено будет…», а если возвещался бенефис, то объявление оканчивалось: «Такой-то артист ласкает себя надеждою, что почтеннейшая публика удостоит его своим посещением».
В Петербурге в это же время, в управление театрами князя П. И. Тюфякина, было заведено, что артист, возвещавший о спектакле, был одет не иначе как в башмаки и с треугольной шляпой. Рассказывают, что когда началась война 1812 года и французский актер Дюрен явился на сцену с обычным анонсом, сказав: «Messieurs, demain nous aurons l’honneur de vous donner»[67] и проч., увидел, что в зале всего сидит один зритель, и то, кажется, должностное лицо, а потому тотчас же переменил начало речи и сказал: «Monsieur, demain nous aurons l’honneur…»[68] закрыть спектакли, распустить труппу и т. д.
В Москве играли по 31 августа, но с первых чисел июня, то есть со времени объявления войны, у подъездов театра виднелись две кареты, не более, – дворянство уже не посещало театра, ходили только одни купцы.
При графе Гудовиче в театре было отменено интересное для артистов «метание кошельков» на сцену. Про этого главнокомандующего Москвы ходило много анекдотов. Гудович был нрава горячего, правил строгих, любил правду и очень преследовал порочных; видом он был угрюм и неприступен; но в кругу друзей и домашних ласков и приветлив.
По словам князя Вяземского, он крепко стоял за свое звание. Во время генерал-губернаторства его в Москве приезжает к нему иностранный путешественник; граф спрашивает его, где он остановился.
– Au pont de Maréchaux[69].
– Des maréchants-ferrants, vous voulez dire, – перебивает граф довольно гневно, – en Russie, il n’y a de maréchal que moi[70].
Гудович говаривал, что с получением полковничьего чина он перестал метать банк сослуживцам своим. «Неприлично, – продолжал он, – старшему подвергать себя требованию какого-нибудь молокососа-прапорщика, который, понтируя против вас, почти повелительно вскрикивает „атанде“[71]».
В Москве он был настойчивый гонитель очков и троечной езды и принимал самые строгие меры благочиния против злоупотребления очков и третьей лошади. Никто не смел являться к нему в очках; даже в посторонних домах случалось ему, завидя очконосца, посылать к нему слугу с наказом: нечего вам здесь так пристально разглядывать, можете снять с себя очки.
Приезжавшие в город из подмосковных в телегах и в колясках должны были, под опасением попасть в полицию, выпрягать у заставы одну лошадь и привязывать ее сзади.
Заменивший его граф Ростопчин не гнал очки, и хотя и говорил в одной из своих афиш, что он «смотрит в оба», это, однако, не помешало ему просмотреть Москву, хотя и по обстоятельствам, от него не зависевшим.
В описываемую нами эпоху в числе барских театров славился в Москве Дурасовский. У этого так называемого тогда «евангельского» богача в его имении Люблине было все, включительно до пансиона для дворянских детей с учителем-французом, неизвестно для какого каприза заведенного.
По словам мисс Вильмот[72], когда она раз посетила театр этого барина, на сцене и в оркестре его появлялось около сотни крепостных людей, но хозяин рассыпался на счет бедности постановки, которую он приписывал рабочей поре и жатве, отвлекшей почти весь его наличный персонал, за исключением той горсти людей, которую успел собрать для представления.
Самый театр и декорации были очень нарядны, и исполнение актеров весьма порядочное. В антрактах разносили подносы с фруктами, пирожками, лимонадом, чаем, ликерами и мороженым. Во время представления ароматические курения сожигались в продолжение всего вечера.
О другом таком же барском театре, князя Хованского, анекдот из жизни которого мы привели выше, нам известно, что на нем ставились целые оперы с балетами.
Князь Хованский сам был известен как симпатичный поэт; его песенка в свое время обошла всю Россию и, кажется, посейчас живет в памяти деревенских девушек и горничных. Кто из нас не слыхал милую песенку про «незабудочку»: