– Да уж, тогда вы находились под надежной охраной, – отозвался он с летящей кривой улыбкой. – Что же случилось?
– Чума.
Он посмотрел мне в глаза.
– Мне очень жаль. Я тоже потерял друзей во время чумы.
– В Венеции немного найдется людей, которые избежали этой участи. – Я жестом показала слуге принести еще вина, после чего отсалютовала собеседнику кубком. – За жизнь.
– И за красоту.
Лицо его было серьезным. Я пресытилась комплиментами, но его слова доставили мне удовольствие, и я улыбнулась. Он взял прядь моих волос и принялся накручивать ее на палец.
– Это – цвет огня, страсти, самой жизни. Это – цвет, который согревает душу.
Сердце мое забилось быстрее, к щекам прилила кровь, а внизу живота разлилось приятное тепло. Я хотела, чтобы он поцеловал меня – я, Селена Леонелли, которая ненавидит, когда ее целуют. Я позволяла клиентам лобзать мое тело, но никогда, никогда не разрешала им коснуться моих губ. Собственные желания ошеломили меня.
– Вы можете постоять совершенно неподвижно? – вдруг спросил он.
И вновь его слова поразили меня. Я вспомнила, как часто мне приходилось застывать, подобно статуе, пока меня осматривали будущие клиенты. Другие девушки флиртовали, хихикали и вертели бедрами. Но всегда и неизменно находился кто-либо, кто хотел меня.
Я кивнула.
– Вы позволите мне нарисовать вас? Но я не смогу заплатить вам много.
Я подумала о тех великих картинах, которые видела в церквях и салонах Венеции. Женщины, изображенные на них, вошли в бессмертие, и их красота оказалась неподвластна червям и личинкам.
– Да, – ответила я. – Когда?
– Мне нужно, чтобы вы встали на колени вот здесь, – сказал Тициан, подталкивая меня к подушечке на полу. Прикосновение его ладони обожгло меня сквозь тонкую ткань сорочки. – Теперь наклонитесь вперед, вот так.
Я повиновалась, опершись одной рукой об пол и глядя на него.
– Обопритесь одной рукой вот об этот горшок.
Он передал мне небольшой круглый кувшинчик с крышкой. Когда я перенесла на него вес своего тела, край его больно впился мне в ладонь.
– Я рисовал дочь своего соседа, но она не могла долго позировать мне в одном положении и начинала плакать, – сообщил он. – А мне только того и было нужно. Моя Мария как раз и должна была плакать и пребывать в отчаянии, но потом преображалась, став свидетельницей воскрешения мужчины, которого любила. Так что ее слезы пришлись мне очень кстати. Я уже буквально видел, какой должна быть картина. Но потом, когда я позволил ей уйти домой, ее мать сказала, что она более не может приходить ко мне, и что я жестоко обращался с нею. Жестоко! Неужели она не понимает, что я пытался создать шедевр?
– Так вы хотите, чтобы я заплакала?
Мысль об этом не внушала мне особого энтузиазма. Я не плакала с тех самых пор, как умерла Сибилла, и твердо решила, что больше никогда не стану этого делать. Слезы подрывают душевные и физические силы точно так же, как море разрушает замок из песка.
– Я хочу, чтобы вы посмотрели на меня и поняли, что ваш возлюбленный, оказывается, вовсе не умер, а по-прежнему жив, – сказал он.
Я вспомнила, как выглядела мать, когда к нам в палаццо пришел отец, как она босиком побежала по коридору и бросилась ему в объятия. Я простерла одну руку к Тициану.
– Да, – вскричал Тициан и склонился надо мной, схватив меня за руку. – Именно так! Не шевелитесь.
Он поспешил к мольберту и обмакнул кисть в краску. Он бросил взгляд на холст, затем посмотрел на меня и вновь перенес все внимание на холст. Очень скоро у меня заныла спина, колени заломило от боли, но я не шевелилась. Устремив взгляд в потолок, я старалась как можно точнее передать выражение лица матери, озаренное радостью. Ужас последующих событий заставил меня забыть, какой она выглядела тогда и как сильно любила моего отца.
– Когда пришла чума, я много думал о смерти, – вдруг негромко заговорил Тициан, касаясь холста кистью, испачканной красной краской. – Умер мой друг Зорзи. На самом деле, его звали Джорджоне Барбарелли. Он был великим художником. Почти таким же великим, как я. – Он одарил меня озорной улыбкой. – Я решил нарисовать сцену, которая произошла перед самым Вознесением, тот момент, когда Мария Магдалина видит, как Спаситель восстает с креста, и осознает дар его самопожертвования, понимая, что обязательно наступит такой день, когда и мы последуем за ним и испытаем собственное воскресение.
Плечи у меня поникли. Я-то думала, что почувствовала в нем необузданность и порывистость, стремление к свободе, не уступавшее моему собственному. А он, стоя передо мной, изрекал унылые банальности, которые я так часто слышала с церковного амвона. Но тут Тициан снова удивил меня.