Потому что она должна будет родить дочь, даже если для этого мне придется пустить в ход всю свою черную магию.
Откуда мне было знать, что эта самая дочь станет моей Немезидой[131]?
Той самой, которая погубит меня и спасет.
Ноктюрн
…Двенадцатый принц влез на башню По золотым кудрям, ждавшим его. Когда он возник в ее окне, Она отвернулась, чтобы разжечь огонь. А он был так ослеплен блеском ее волос, Спорившим с игрой разожженного ею пламени, Что не разглядел кучу Обглоданных костей в углу, у очага.
Имитация смерти
Аббатство Жерси-ан-Брие, Франция – апрель 1697 года
Любовь может принимать странные формы. Уж кому об этом знать, как не мне.
Когда я вошла в церковь вслед за остальными послушницами, мысли мои были заняты историей, которую поведала мне сестра Серафина. В кои-то веки я не переживала из-за постигших меня несчастий, а размышляла о бедной девочке, запертой в башне, и ведьме, которая боялась времени. Этот страх я могла понять. В аббатстве, например, звон большого колокола отмечал каждый час каждого дня. Мы преклоняли колени, поднимались, если и спали по его сигналу, и каждый его удар приближал нас к смерти.
Я обвела взглядом строй послушниц, стоявших со склоненными головами. Обрамленные апостольниками, их лица выглядели такими юными, свежими и невинными. Сестре Оливии не исполнилось еще и восемнадцати, и личико ее было безупречным, как цветок камеи. Глядя на ее красоту, я вдруг ощутила, как у меня защемило сердце. Никогда ей не изведать ласку мужских губ или слияние обнаженных тел, никогда не следить за стрелками часов, приближающими тот миг, когда она вновь окажется в объятиях своего возлюбленного. Но сожалеет ли она о том, чего лишилась? Испытывает ли ее юное тело те тайные томления и желания, которым было подвержено мое в ее возрасте?
Постепенно я сообразила, что и сестра Эммануэль пристально вглядывается в послушниц. На лице наставницы молоденьких монахинь отражалась столь неприкрытая тоска, что мне пришлось опустить глаза из страха, что она перехватит мой взгляд и догадается, что я слежу за нею. В тот момент я испытала нечто вроде сочувствия к сестре Эммануэль, которого никак не могла ожидать от себя. Я, по крайней мере, любила и была любима, пусть даже в конце и потеряла все.
Лувр, Париж, Франция – февраль 1673 года
Толчком к моему первому любовному роману послужила смерть.
Стоял обычный зимний вечер, и Париж кутался в белое снежное покрывало. Грязь и мусор оказались скрыты под этой ослепительной накидкой, так что улицы и аллеи выглядели безупречными и девственно непорочными, как купола и шпили замков и соборов.
Двор перебрался в Пале-Рояль, чтобы посмотреть выступление королевской труппы актеров в личном театре герцога Орлеанского. Я шла пешком от Лувра, наслаждаясь свежим морозным воздухом и сиянием золотистых фонарей, развешанных вдоль всей улицы рю де Риволи. Мои сапожки – малинового цвета, с меховой опушкой – тонули в снегу, а руки я благоразумно прятала в муфточку.
– Мадемуазель де ля Форс, добро пожаловать.
Проходя в двери огромного вестибюля, я услышала резкий голос с сильным акцентом, принадлежавший Элизабет-Шарлотте, герцогине Орлеанской, новой супруге младшего брата короля, Филиппа. Невысокая и коренастая женщина по прозвищу Лизелотта. Она дурно одевалась, и на ее широком круглом лице, вечно обветренном и красном, поскольку она никогда не надевала вуаль, отправляясь на охоту, выделялся крупный мясистый нос.
– Я вижу, вы пришли пешком, не так ли? Gut gemacht[132]. Ох уж мне эти утонченные леди, которые не могут пройти и шести шагов. Неудивительно, что все они такие толстые. Вам известно, что меня саму приковали к портшезу? Да-да, боюсь, слухи оказались правдивыми, и в печи появилась булочка[133].
Я рассмеялась и поздравила ее, снимая меховую шляпку и пелерину и передавая их привратнику.
– Должна признаться, это заставляет меня поверить в то, что чудеса еще случаются, – продолжала громогласно разглагольствовать Лизелотта. – Кто бы мог подумать, что мой жалкий щеголь-супруг окажется настолько мужчиной? Вам, без сомнения, известно, что ему просто необходимо обвешаться четками и священными амулетами, чтобы у него хотя бы встал…
– Ш-ш, тише, – сказала я, ведь всего в нескольких шагах от нас стоял король, приветствуя своего брата наклонением головы, что служило признаком наивысшей благосклонности.