По правде говоря, я недолюбливала королеву. Добрую половину дня она проводила на коленях, умоляя Господа сделать так, чтобы король был добр с нею, а оставшееся время возлежала на кушетке, потягивая бесчисленные чашечки горячего шоколада, в окружении карликов и собачек, причем с последними обращалась не в пример лучше. Карлики спали на голом полу у дверей ее спальни, подбирая объедки, которые она швыряла им. Что же до ее собачек, то у каждой был свой камердинер, свой экипаж и своя комната во дворце. Они часто сидели за столом с королевой и ели с ее тарелки.
Будь моя воля, я бы давным-давно оставила службу у королевы, но не могла позволить себе подобной роскоши. Фрейлинам платят сущие гроши, и большая часть моих выигрышей уходила на надушенные перчатки, туфельки с красными каблуками, кружевную оторочку (возмутительно дорогую) и портшезы, доставлявшие меня в салоны, куда я ускользала, как только королева отправлялась на боковую. Да, и еще на связки дорогой бумаги, чернила, гусиные перья и пемзу. Каждую секунду свободного времени я посвящала написанию рассказов.
Извинившись, я потребовала подать мне накидку и шляпку и отправилась вслед за королевой. Не для того, чтобы покорно вернуться в Лувр, а для того, чтобы навестить Мольера.
Дом его находился недалеко, напротив здания театра на улице рю де Ришелье, но я успела продрогнуть до костей, пока добралась туда. Здесь было полно актеров и актрис, пребывавших в состоянии театральной аффектации – они плакали, рыдали, заламывали руки и рвали на себе волосы. Никто не обращал на меня ни малейшего внимания, поэтому я без помех пробралась наверх, в спальню Мольера, где его жена, Арманда, и ее мать, Маргерита, растирали ему руки, сжигали перья у него под носом, давали ему крепкий сладкий напиток и вообще пытались оказать хоть какую-то помощь.
Мишель сидел у кровати, уронив голову на руки и терзая свои локоны. Я подошла к нему и шепотом окликнула.
Он поднял голову и взглянул на меня покрасневшими глазами.
– Ох, Шарлотта-Роза, он умирает.
– Неужели ничего нельзя сделать?
Мишель покачал головой.
– У него чахотка. Он подхватил ее в остроге, куда попал за долги. Он болен уже много лет.
– Так почему же он сегодня вышел на сцену?
– Ему были нужны деньги, – просто ответил Мишель.
– Я могу чем-нибудь помочь? Послать за доктором? Аптекарем?
Мишель презрительно фыркнул.
– Можно подумать, они возьмутся лечить его после того, как он высмеял их в своей пьесе!
– Они наверняка не откажут…
Мишель пожал узкими, худыми плечами.
– Людям не нравится, когда над ними смеются.
Я согласно кивнула, вспомнив ярость короля, когда я унизила его на глазах придворных. Я постаралась побыстрее отогнать воспоминания прочь – они несли с собой одну лишь боль – и попыталась решить, чем могу помочь здесь и сейчас. Измятый зеленый сюртук Мольера валялся на пыльном полу. Я подняла его и встряхнула. Мишель отшатнулся, словно увидев привидение.
– Выбросьте его вон, – вскричал он. – Это – дьявольский цвет! Клянусь, я никогда более не буду носить зеленое!
Я озадаченно взглянула на него, но тем не менее убрала сюртук с глаз долой. Мишель всегда был таким. Он или радовался, как ребенок, или погружался в пучины отчаяния, но это-то и привлекало меня в нем. Я начала уставать от знаменитого бесстрастия короля; иногда бывало трудно понять, о чем он думает. А мысли Мишеля можно было читать, как в открытой книге.
– Вы уже ели? – спросила я его.
– В такой момент мне кусок в горло не полезет. – И Мишель вновь закрыл лицо руками.
На кровати застонал и что-то пробормотал Мольер. Арманда и ее мать рыдали в объятиях друг друга.
– Позвать священника? – неуверенно предложила я.