Когда я была маленькой, меня никогда не били, несмотря на все угрозы Нанетты. Но как только маркиз де Малевриер стал моим опекуном, начали регулярно пороть, дабы изгнать из меня бесов, как он говорил. Впрочем, он потерпел сокрушительное поражение. После очередного столкновения с его березовым хлыстом я лишь с удвоенной силой принималась за свое.
Точно так же получилось и с сестрой Эммануэль. Чем больнее она била и унижала меня, тем медленнее я выполняла ее распоряжения, стараясь сохранить при этом достоинство. Однажды она застукала меня, когда я выразительно закатила глаза.
– На колени, – завизжала она. – Вы поползете в церковь, как жалкий червь, коим и являетесь на самом деле.
Я улыбнулась и опустилась на колени, а потом радостно тряхнула головой и выгнула спину, словно играя с ребенком. Она нанесла обжигающий удар по ягодицам, а я сделала вид, будто встаю на дыбы, замахала руками, словно била передними копытами, и громко заржала по-ослиному. Остальные послушницы сдержанно захихикали.
– Довольно! – выкрикнула сестра Эммануэль. – Вы ведете себя дерзко и непочтительно. Но я научу вас смирению.
И она ударила меня снова, на этот раз по лицу. Меня мгновенно охватил гнев. Я вскочила на ноги, выхватила у нее трость и переломила ее пополам, отшвырнув обломки. Послушницы испуганно умолкли. Сестра Эммануэль наклонилась и подняла половинки своей трости.
– Противиться старшим – значит бросить вызов самому Господу. За это вы будете строго наказаны. Идемте в церковь, – негромким, угрожающим голосом заявила она.
Несколько мгновений я не двигалась с места. Грудь бурно вздымалась, и мне хотелось крикнуть во весь голос: «Ни за что», как однажды было с маркизом де Малевриером. Но я уже не строптивый ребенок, а взрослая женщина. Я не могла допустить, чтобы меня выгнали из монастыря, во всяком случае, до тех пор, пока я не вымолю прощение у короля. Неповиновение считалось государственной изменой, наказание за которую – смерть.
– Простите меня за то, что я вышла из себя. Но вы напрасно ударили меня. – И я приложила ладонь к горящей щеке.
– В церковь, – повторила сестра Эммануэль. Лицо ее заливала смертельная бледность.
Я кивнула и направилась к двери. Она опередила меня, вынуждая следовать за собой. Я не протестовала. На крытой галерее царил жуткий холод, с неба сеял снег, укутавший землю белым покрывалом. В церкви было ничуть не теплее. Сестра Эммануэль приказала мне лечь лицом вниз на каменный пол и раскинуть руки в стороны. Я повиновалась, чувствуя себя распятой. Монахиня опустилась рядом со мной на колени и принялась молиться о спасении моей заблудшей души. Это было невыносимо. Медленно ползли минуты. Наконец, спустя целую вечность, она встала, и я подняла голову.
– Оставайтесь здесь, – распорядилась она, – пока я не разрешу вам подняться.
Сестра Эммануэль отменила свой приказ только в полночь, когда на церковную службу собрались остальные монахини. Она неслышно подошла ко мне и остановилась. Я видела лишь черный подол ее платья. Сестра Эммануэль резко взмахнула рукой, повелевая мне встать.
Но я не смогла этого сделать. Руки и ноги совершенно окоченели и так и застыли в форме креста.
Она наклонилась и схватила меня за руку, рывком подняла на колени и встряхнула. Говорить сестра Эммануэль не могла, храня Великое молчание, продолжавшееся всю ночь, от вечернего богослужения до заутрени. Но она яростно трясла меня, заставляя встать на ноги.
Я не чувствовала ступней, они превратились в ледышки. Ноги у меня подгибались, как у столетней старухи. Наконец мне удалось встать, но тут каменный пол покачнулся, и я упала. До моего слуха донесся быстрый топот ног, и рядом со мной очутилась сестра Серафина, ласково обнимая и приподнимая меня. Я пошатнулась, но она поддержала меня и чуть ли не на руках вынесла из церкви. Не говоря ни слова, она довела меня до спальни послушниц и уложила на соломенный тюфяк. Сестра Серафина закутала меня в свою накидку, от которой исходил чудесный аромат лаванды, подложила мне под ноги горячий кирпич, завернутый во фланель, и оставалась рядом, пока я не выпила каких-то трав, настоянных на кипятке. Зубы мои лязгали о край чашки. Она улыбнулась, погладила меня по щеке, успокаивая, и ушла.