– Я уронила пирог, – всхлипывая, сообщила она, когда отец приподнял и усадил ее к себе на колени. – Я старалась быть осторожной, честное слово. Но потом я споткнулась…
– А, ничего страшного. Такое случается сплошь и рядом. Смотри, пирог развалился как раз на три части. Одна – для твоего папы, еще одна – для мамы, и одна – для тебя. Нам все равно пришлось бы разрезать его. А ты всего лишь оставила несколько крошек на мостовой для бедных маленьких мышек и птичек.
Отец Маргериты был красивым мужчиной, с густыми темными бровями, крупным благородным носом и аккуратной темной бородкой. Когда он смеялся, на смуглом лице ослепительно выделялись белые ровные зубы. Маргерита очень любила, когда он поднимал ее и взваливал на плечо. Она начинала брыкаться и вертеться, а он поворачивался на месте, делая вид, что растерян, и приговаривал:
– Куда же подевалась Маргерита? Никто не видел мою chiacchere? Она ведь только что была здесь.
– Я здесь, папа, – визжала Маргерита, брыкаясь и стуча кулачками по его спине.
– Я слышу, как у меня над ухом звенит комар, но это не моя chiacchere.
Отец называл ее «chiacchere», потому что говорил, что она целыми днями трещит без умолку, как сорока. Отец придумывал для нее смешные ласковые прозвища: forellina, мой маленький цветочек; abelie, что означало «жимолость»; и topolina, моя славная маленькая мышка. Мать же Маргериты называла дочку только piccolina, моя малышка, или mia cara Margherita, моя любимая маргаритка.
Папа взял тряпку для кистей, которая лежала рядом с ним на скамье, и нашел на ней чистый уголок, чтобы вытереть слезы Маргериты. Вдруг он заметил у нее на шее золотой кулон и оцепенел.
– Откуда у тебя это?
Маргерита потрогала медальон пальцем.
– Ой, я совсем забыла. Одна тетя подарила мне его на день рождения.
Отец Маргериты опустил ее на пол и повернул к свету, чтобы получше рассмотреть кулон.
– Паскалина! – крикнул он.
Маргерита испугалась. Отец очень редко называл мать по имени. Обычно он обходился ласковыми прозвищами типа bellissima, cara mia и pascadozzia[55].
Прибежала Паскалина, на ходу вытирая руки о фартук.
– Что случилось? В чем дело?
Маргерита всегда считала маму самой красивой женщиной в мире. Волосы ее отливали новой бронзой, глаза лучились небесной голубизной, кожа была светлой, усеянной веснушками, а фигура отличалась мягкими изгибами и уютом. Паскалина все время напевала: и когда раскатывала тесто, и когда подметала пол, и когда стирала грязную одежду в корыте, и когда укладывала Маргериту спать по вечерам.
Oh, seni, sonnu, di la muntanedda, пела она. Lu lupu si mangiau la picuredda, oi nini ninna vo fa. Приди, моя радость, с маленькой горки и усни. Волк задрал маленькую овечку, а моя малышка хочет спать[56].
Увидев медальон, Паскалина побледнела, как смерть. Она схватила Маргериту за руки и воскликнула:
– Кто дал тебе его?
– Одна тетя. Она сказала, что это – подарок на мой день рождения. – На глазах у Маргериты выступили слезы.
– Как она выглядела?
– Что она говорила?
Маргерита переводила взгляд с сурового лица отца на растерянное лицо матери. Она не знала, кому первому должна ответить.
– Очень красивая тетя, – запинаясь пробормотала девочка. – Вся в золоте, как королева. Она назвалась моей крестной матерью и попросила передать тебе привет, мама, и сказала, чтобы ты не забыла о своем обещании.
С побелевших губ матери сорвался стон.
– Алессандро, нет! Что нам делать?
Алессандро обнял жену и дочь и привлек их к себе.
– Не знаю. Быть можем, если мы станем умолять ее…
– Это бесполезно. У нее нет ни капли сострадания. Нет, нам надо уехать. Мы должны бежать отсюда.
– Куда? – горестно спросил Алессандро. – Я изготавливаю маски, Паскалина. Я больше ничего не умею. Как еще я могу заработать на жизнь? В Болонье или Генуе не бывает карнавалов. Откуда мне знать, может, и commedia dell arte[57] у них тоже нет. Я потеряю ремесло, и через месяц мы умрем с голоду.
– Но мы не можем здесь оставаться. Если она обвинит тебя… Ты не сможешь делать маски своими руками, Алессандро.
А Маргерита плакала навзрыд, умоляя родителей рассказать, что случилось.
– Кто она такая? О чем вы говорите? – Услышав же последние слова матери, она взвизгнула от ужаса: – Папа!
Отец вспомнил о ней и крепко прижал ее к себе.
– Не бойся, topolina. Не надо плакать. Все хорошо.
– Твои руки, папа. При чем тут папины руки, мама?
56
В русской традиции эта колыбельная звучит так: «Баю-баюшки-баю, не ложися на краю. Придет серенький волчок и укусит за бочок».