Может, и права Лена, когда однажды сказала в сердцах: «Погибаю я от доброты своей! Как помню себя, вес близкие только и делали, что пользовались моей добротой. В детстве старшая сестра Катя: шпыняла, била, заставляла все делать по дому. В войну на мои плечи свалилась больная мать. Знаешь, как с больным-то человеком, — обмой ее да накорми. А теперь вот вы с Минькой. Сделали из матери-художницы домашнюю хозяйку. Тихую, безропотную. Вам спокойно. Мише скоро тридцать, а он и не думает жениться. Зачем ему? Ему и в доме матери хорошо. Мать все умеет: и сготовит вкусно, и приберет чисто, и нагладит, и намоет. И за всю жизнь никто не подумал: той ли участи достойна ваша мать?»
«Значит, она не была счастлива со мной, — подумал Иван Антонович, — раз так говорила». Но он тут же отпугнул от себя эту мысль — потому как говорила она и другое, совсем-совсем противоположное. Иногда, в редкие минуты душевного спокойствия, Лена, вздохнув, скажет: «Хороший ты у меня, Ваня, мягкий, добрый. Но ты, как актер, всю жизнь прожил в гриме. — И боясь, что он обидится, обнимет, скажет со вздохом: — Нам бы, Ваня, и умереть вместе! Я боюсь умереть первой. Что ты тут будешь делать без меня — ни приготовить не умеешь, ни убрать за собой».
«Да, она права», — подумал Иван Антонович. Однако новый день наставал — и надо было что-то делать. Надо бы побриться, принять ванну. Но идти в такую рань в ванную комнату Иван Антонович не решился: боялся разбудить сына — Миша тоже намаялся за эти дни. «Нет, не надо никуда идти — надо дочитать!» — Иван Антонович проглядел одну-другую страничку: ничего особенного. Чем ближе к концу, тем записи становились все отрывочнее, все короче. Видимо, сдав государственные экзамены, Лена уехала от Османовой и жила дома, у родителей. Уединение ее кончилось, а дома, судя по всему, негде было расположиться с тайником своим; она писала урывками, может, даже ночью, в постели, так как немало записей было сделано карандашом, и Иван Антонович теперь с трудом разбирал их.
«7 июня. Видимо, я сойду с ума! Все ясно, все кончилось, а я снова ищу случая, чтобы повидать его. Девчонки готовятся к преддипломной практике, покупают в дорогу вещи, а я плюнула на все и поехала к Н. К. на дачу. Соскучилась! Ехала, думала: встретимся. Буду вежлива, учтива, но не более. А увидала — и голова от радости пошла кругом. Н. К.: „О, как ты похудела, Леночка!..“ Он: „А Лене это очень идет. Она стала изящнее лермонтовской Бэлы“. Н. К.: „Да, вы так находите, дорогой В. В.? Ну, вы — мужчина. Мужчинам виднее“.
8 июня. Совсем выбилась из сил. Ведь умишком своим ясно понимаю, что это ошибка. Что надо забыть, выбросить из головы. Но сил нет, чтобы совладать с собой. Увижу его, холодею вся. Вчера пили на террасе чай. Гляжу: он смотрит на меня с любовью. Рука с чайной ложкой замерла, никаких сил нет, чтобы поднести ее ко рту. А Н. К. как нарочно: „Леночка, да ты кушай, кушай!“ Ложка не попадет в рот. В. В. поднялся, подошел ко мне, погладил по голове, как маленькую девочку: „Леночка теперь совсем большая, дипломница“.
Я просто устала! Ужасно устала! Мне хочется отдохнуть, чтобы меня никто не дергал, чтобы меня все оставили в покое. Скорее в Красное… Уехать! Уехать!
11 июня. „Я не верю в силу обстоятельств. В этом мире успеха добивается только тот, кто ищет нужных ему условий, и если не находит, создает их сам“, — вычитала вчера у Шоу.
12 июня. Взять с собой: одеяло, простыни, наволочки, полотенце, пальто, платье — 2, чулки, носки, мыло, пасту, кружку, ложку.
Купить: рюкзак, платок, расческу, одеколон, тапочки, лифчик, кастрюльку, конверты, бумагу.
Продукты: чай, крупа, сахару 1 кг, консервы мясные, черный хлеб.
А может, ничего не надо? Хоть Красное село, но ведь и там живут все те же люди!
14 июня. Ну вот и все! Сегодня вечером я уезжаю. Прощай, мой дорогой В. В.! Как я благодарна тебе. Все-таки хорошо, хорошо, что ты был в моей жизни! Ты защищал меня все это время от пошлости, от несуразности мелких будней. Спасибо тебе, прощай!
Впереди — дорога. А в жизни нет ничего лучше дорог…»
Что верно, то верно: она любила дорогу, смену обстановки любила, но поездить ей не пришлось. Она всегда завидовала Ивану Антоновичу. «Тебе что — тебе и умирать не страшно. Ты всю страну объездил. А я дальше Геленджика нигде не была. В Ленинграде, в Эрмитаже, после войны не была. Разве это жизнь!»
Так случилось, что последние два-три года он часто ездил на Ангару — в Иркутск и Братск. Собирая его в дорогу, Лена всегда была грустная. А на этот раз к обычной грусти добавилось еще и чувство ревности: мол, знаю тебя — к потаскухе своей едешь! Ему очень хотелось разубедить Лену, успокоить. Но что он мог сказать ей? Обмануть, сказать, что никакой женщины у него не было в Иркутске? Покаяться во всем — что в войну был грех, а теперь, мол, все кончено? Он не рассказал бы, если бы даже она спросила! Если б даже его на огне пытали! Но она не спросила, хотя он видел по грустной усмешке ее, о чем она думала. Верный себе, Иван Антонович предпочел молчание. Он решил, что старое теребить не нужно, не стоит: что было, то быльем поросло.
Однако думая так, Иван Антонович все ж надеялся встретить Клаву. Приехав в Иркутск, он в первый же вечер отправился к ней. Но в той самой комнатушке в Соляном тупике, где он так любил бывать когда-то, обитал теперь какой-то одноногий мужик, инвалид войны. На вопрос Ивана Антоновича, можно ли ему повидать Клавдию Николаевну, одноногий удивленно пожал плечами. Когда, куда перебралась бывшая хозяйка каморки, он не знал.
На другой день утром по пути на стройплощадку Иван Антонович заглянул в городское адресное бюро и попросил, чтобы ему отыскали адрес Клавдии Николаевны Лаврухиной. Девушка, принимавшая заказ, была очень любезна; она тут же взяла картотеку всех Лаврухиных, проживавших в Иркутске, но… Но никакой Клавдии Николаевны в ней не оказалось. «Уехала? Вышла замуж и сменила фамилию?» — Иван Антонович забеспокоился еще больше. Забросив на какое-то время неотложные свои дела, он отправился в областную больницу, где Клава работала до войны. Был неприемный день, и сторожиха остановила Ивана Антоновича еще при входе в больницу: «Вы к кому, гражданин?» Это была толстая пожилая женщина в тулупе, хотя стояла уже середина мая, в пуховом платке; она курила папиросу и исподлобья, не очень ласково глядела на позднего посетителя. Иван Антонович помялся, не зная, что сказать, а потом рассказал все, как оно есть: что он старый приятель Лаврухиной и пришел узнать — не работает ли она снова в областной больнице?
«Эвон, вспомнил Лаврухину! — сказала сторожиха, дымя в лицо Ивану Антоновичу. — Она, поди, уже скоро десять лет как иную фамилию носит. Миронова она теперича, а работает знаете где? В зубной поликлинике…»
И стала объяснять, как проехать туда. Но Иван Антонович был так обескуражен тем, что услыхал, что ему не до адреса было. Он повернулся и, даже не поблагодарив сторожиху, побрел прочь…
Он не пошел к Клаве — ни в этот, ни на другой день. Было очень много дел, и он мотался всю неделю то туда, то сюда. «К чему теребить прошлое, — уговаривал он себя. — Она вышла замуж. Ну и пусть живет себе и будет счастлива!» Уговаривал и держался, пока был занят. Однако за день до отъезда, когда у него был уже билет в самолет, он не утерпел, позвонил в поликлинику. Клава вела прием. Иван Антонович спустился вниз, взял такси и поехал. В просторном вестибюле нового здания поликлиники висели таблички: фамилия врача и номер кабинета, в котором он ведет прием. Иван Антонович нашел фамилию Мироновой К. Н.; Клава принимала в кабинете № 14. Он прошел нижним коридором — все кабинеты без номеров: «Главный врач», «Бухгалтерия», «Директор»… Иван Антонович поднялся на второй этаж, и тут же, напротив лестничной площадки, увидел на двери табличку: «14». В небольшом холле рядом на табуретках сидело человек пять посетителей — женщин и мужчин. «Вы в четырнадцатый?» — спросил Иван Антонович, присаживаясь ка свободный табурет. Кто-то сказал чуть слышно «да», кто-то кивнул головой. Он просидел минут десять. Пришел еще посетитель: «Будьте добры, у вас талончик на который час?» — «Нет-нет! Пожалуйста!» — Иван Антонович встал и отошел к окну.