Лежа в нескольких десятках метров от противника, мы слушали. Напряженно слушали непроглядную черноту леса. Когда с ветки падал комок мокрого снега, нам казалось, что рвется граната. Хотелось сжать руками собственное сердце, чтобы оно не стучало так громко. Трудно было поверить, что его биение не слышно противнику, притаившемуся за проволокой. Это была неплохая нагрузка для нервов! Такая, что, приползая перед рассветом к своему биваку, я падал и тут же засыпал. Только благодаря тому, что товарищи заботливо укутывали меня тулупом, я не превращался во сне в глыбу мороженого мяса…
Что значит молчащий лес, сколько радости приносит каждый миг этого молчания! Но когда каждый атом этого молчания напитан опасностью, возможностью появления врага с любой стороны, сама эта черная-черная тишина делается вещественной, весомой, тяжкой, как крышка гроба. В нее хочется упереться руками и отпихнуть ее от себя. Минута кажется часом. А ведь мы лежали целыми ночами. В одну из таких ночей я прожил целую жизнь.
Казалось, все спит. Только время от времени шлепнет ком снегу с ветки, треснет сук. Нет-нет и звякнет проволока заграждения. Запоет так, точно ее задели чем-то металлическим. Долго-долго звенит, замирая. А может быть, она давно и замолчала, а звук все висит и висит в тишине леса. И наконец снова тишина.
Но ко всему мы привыкли, кроме одного странного обстоятельства. Впрочем, «странно» — не то слово. Это было тяжелое, почти трагическое совпадение. Вот уже второй раз мы возвращались из секрета вдвоем. Третьего приносили на руках. В его спине или в боку оказывался нож, воткнутый по самую рукоятку. Знаешь, самый обыкновенный финский нож.
После первого случая взводный пробрал нас за отсутствие бдительности. Но разве не смешно было бранить людей, отвечающих жизнью за остроту своего зрения и слуха! Взводный не верил тому, что под носом у нас можно безнаказанно пробраться на эту сторону проволоки и убить человека.
Чтобы показать нам, как нужно задержать ночного гостя, взводный сам пошел с нами в следующую ночь.
Наутро мы опять вернулись вдвоем. И некому было нам выговаривать — нож сидел в спине взводного.
Я с трудом и, вероятно, довольно путано отвечал на вопросы командира роты. Усталость валила меня с ног. Но, несмотря на нечеловеческое утомление, я не мог на этот раз заснуть. Как кровь от угара, стучала в голове мысль: «Я единственный, единственный уроженец этой местности. Я должен знать, должен понимать, что происходит. Когда я встречал взгляд кого-либо из бойцов, мне казалось, что в нем можно прочесть подозрение. Разве не естественной была бы с их стороны мысль: „Он „оттуда“. Почему именно он возвращается целый и невредимый? Почему нож сидит всякий раз в спине одного из его спутников?“
Я искоса вглядывался в лица товарищей и ждал. Я не знал, о чем они меня спросят, но был убежден, что вопрос неизбежен. Не смыкая глаз после бессонной ночи, пролежал я до вечера.
Новый командир взвода вызвал охотников в ночной секрет.
— Я!
— Вы?! — спросил взводный и посмотрел на меня.
Может быть, он смотрел на меня всего на секунду дольше, чем на других, но мне казалось, что он никогда не отведет глаз.
— Пожалуй, не стоит, — сказал взводный и положил мне руку на плечо. — Отдохните.
— Нет, — упрямо сказал я. — Мне нужно пойти.
— Пускай идет, — сказал маленький тихий боец, мой сосед по строю. — Только вот что, — он скептически оглядел мою изорванную, скоробившуюся от постоянного лежания на мокром снегу куртку, — пусть возьмет мой кожушок.
Взводный молча кивнул, и боец, не спрашивая меня о согласии, скинул полушубок.Он стоял — маленький, щуплый, с обросшим жесткой щетиной лицом — и глядел на меня почти просительно. Я не собирался переодеваться, но и излишнее упрямство могло показаться подозрительным. Да и не мог я заставить бойца стоять на холоде в одной гимнастерке. Поэтому я, насколько мог быстро, сбросил свой топорщившийся железом кожушок.Он стал такой грязный и темный, что яркие цвета национального орнамента вышивки были уже совсем не видны.
— Верное дело, — весело подмигнув, сказал боец и щелкнул по черной кожаной ножне, которую я носил на поясе под кожушком. — Ишь ты! — Он вынул нож и попробовал лезвие на палец. — Дашь побриться?