Вечерами, когда мухи, утомлённые дневными полётами и ослепшие от темноты, засыпали там, где их настиг ночной мрак, они с отцом пили домашнее чёрное вино, едва различимое в темноте, больше молчали, отламывали маленькие кусочки свежей брынзы и просто сидели, не спешили уйти в жаркий, беспокойный сон, каждый со своими мыслями.
– Гремят цикады жестяными лепестками крыл, – говорил отец и улыбался, словно просил прощения за восторженную, не истреблённую временем несдержанность.
Алексей, будто через огромное увеличительное стекло, смотрел на отца. Старость пеленала родное лицо паутиной морщинок. Всё сильнее, плотнее пригибая к земле, не давая возможности распрямиться. Такое родное лицо. Он видел его так редко прежде. Был период, когда отец чаще был на газетных полосах, чем дома, за столом. Там, где гремели канонады рапортов вослед большим стройкам.
– Тебе есть чем гордиться, – говорил Алексей. – Столько построено, возведено, стоит только оглянуться назад.
– В словах «идол» и «идеал» много схожего, – отвечал отец.
Курил, прятался за облачком сигаретного дыма, отвлекая Алексея от грустных мыслей о бренности.
Выпустил облако, а сам скрылся в другом месте.
– Девяносто девять процентов моей жизни – это ошибки, а один процент… что осталось на этот процент? Был ли он, есть ещё или уже нет и этого процента? В масштабе обычной погрешности.
Алексей готовился слушать про «романтику», но этого не случалось, хотя, возможно, она и была вначале, но позабылась, превратилась в прах при дороге, убитая «громадьём планов», горячечным бредом его выполнения под страхом тюрьмы. Ведь была военная, жёсткая дисциплина, даже гауптвахта имелась в конце барака, в котором ютились по комнатам путейские рабочие. Всё-таки дорога – железная, стратегически важный объект, следовательно, и дисциплина должна быть – железной.
Курил отец много, кажется, что и не расставался с крепкой сигаретой.
Его «списали», потому что уже сводило судорогой ноги на высоте. Руки слегка тряслись, он ронял предметы, удивляясь и не веря тому, что он, такой сильный прежде, теперь не может удержать сущую ерунду.
Он расстраивался, мама незаметно возвращала всё на место и молча гладила его по спине, плечам, успокаивала, как ребёнка.
Она быстро научилась этому и мудро старалась не акцентировать.
Отец почти не болел – «сгорел» за пару недель. Не смог прокашляться, выплюнуть скопившуюся в лёгких за жизнь ржавчину.
Много лет он мужественно тратил себя в неустроенном быте, в погоне за второстепенным, как оказалось много позже, но отца уже похоронили. В этом была высшая справедливость – он ушёл, так и не узнав, что многое, аморальное прежде, стало нормой, а ненавистное слово «спекулянт» приобрело другой смысл, совсем не оскорбительный, а, скорее, в ореоле романтики успешности.
Родители. Они выдержали это испытание, но оно опустошило их, оставило утомлённых у обочины, превратив в привычку – быть вместе, как если бы два человека в тяжёлом переходе убедились, что ни один, ни второй не подведёт, и этого достаточно, чтобы продолжать жить вдвоём и дальше, уповая на порядочность и получая за это в награду новое продолжение в детях, внуках, отвлекаясь от усталости и старости.
Дома, в котором живут каждый день, годами, передавая его как эстафету новым членам семьи, наполняя смыслом и приметами основательного, не чемоданного уюта, в котором есть другие поколения, забота о них, общие радости и «болячки», его не было очень долго.
Выделили в Астрахани квартиру двухкомнатную, но радость длилась недолго. И они всё никак не могли в ней устроиться, прожили полгода, толком не распаковав узлы, и с каким-то бесшабашным весельем, привычно собрав пожитки, освободили жилплощадь, уехали в Казахстан – строить очередной мост, потому что срочно понадобилось перевозить нефть, найденную геологами в этом регионе.
Старики-родители мамы приезжали к ним очень редко, уже когда и сами родители были немолоды. Коричневые от загара, пугливые и трогательные в городской суете. Большие, заскорузлые, скрюченные от работы, словно клешни у краба, сильные, узловатые руки держали на коленях, стеснялись их. И много ели шоколадных конфет.
Родители их баловали, как детей, покупали разные сорта, с разновидной начинкой, в праздничных фантиках, золотой фольге, скрипучие от цветного целлофана. Они разглаживали их, складывали для чего-то стопками, словно готовились отчитаться, что всё съели, вздыхали. И очень скоро начинали обсуждать, как там Зина «брыкастую» козу будет «уговаривать» при дойке, и «не потаскал бы хорь куриц».