Этот Туманский был после цензором и входил в доносы на Карамзина.
Дмитриев, жалуясь на Пименова (переводчика Ларошфуко и последнего питомца князя Б.Голицина), который посещал его довольно усердно – сидит два часа и ни слова не промолвит, – говорил, что он приходит держать его под караулом. Лебрэн о парижских Пименовых сказал:
(О, будь проклято общество несносных людей, ничтожество которых вам досаждает: вы и не в одиночестве, и не вдвоем.)
Тончи, сей живописец-поэт, соединивший замысловатую игривость итальянского воображения со смелостью и откровенностью гения древних, хотел изобразить Ахилла невредимым, но однако же без всех принадлежностей его. Он на охоте: Харон толкует ему свойства разных трав; Ахилл слушает его, опершись локтем на острие стрелы. Конец стрелы дотрагивается его руки, но не уязвляет, не входит в тело.
Говоря о блестящих счастливцах, ныне окружающих государя, я сказал: от них несет ничтожеством.
Головы военной молодежи ошалели и в волнении. Это волнение – хмель от шампанского, выпитого на месте в 1814 году. Европейцы возвратились из Америки со славою и болезнью заразительной. Едва ли не то же случилось с нашей армией. Не принесла ли она домой из Франции болезнь нравственную, поистине французскую болезнь.
Эти будущие преобразователи образуются утром в манеже, а вечером на бале.
Апраксина называет нынешних генерал-адъютантов военными камергерами, а флигель адъютантов – военными камер-юнкерами царского двора.
Волконский – Перекусихина нашего времени: он пробует годных в флигель-адъютанты.
Желтый Карла может научить шутить забавно: наша молодежь учится по нему тайнам государственных наук. Это Кормчая книга наших будущих преобразователей.
Куракина собиралась за границу.
– Как она не вовремя начинает путешествие, – сказал Растопчин.
– Отчего же? Европа теперь так истощена.
Карамзин говорит, что в наше время промышляют текстами из Священного Писания. Он же говорит, что те, которые у нас более прочих вопиют против самодержавия, носят его в крови и в лимфе.
Свободные мысли бывают у многих последним усилием и последним промыслом рабства и лести. Смотри Северную Пчелу.
Дмитриев так переводит стих Вольтера Nous avoms les ramparts, nous avons Ramponeau – У нас есть вал тверской, у нас есть и Валуев.
Кажется, Полетика сказал: в России от дурных мер, принимаемых правительством, есть спасение: дурное исполнение.
Как странна наша участь. Русский силился сделать из нас немцев, немка хотела переделать нас в русских.
Общее и разница между Москвой и Петербургом в следующем: здесь умничает глупость, там ум вынужден иногда дурачиться – под стать другим.
Фома Корнелий терял от брата Петра: от его имени ожидали совершенно великого. Глинка – русский офицер обязан брату, Русскому Вестнику, от его имени ожидали совершенно пошлого, и ожидание не вовсе оправдано.
Алкивиад отрубил хвост у своей собаки, чтобы дать пищу толкам черни и отвлечь ее внимание от настоящих его занятий. Поступки и слова Суворова, которые он пускал по городу, были его собака без хвоста. Нет ли больше хвастовства, чем ума, в этой поддельной жизни некоторых умных людей? К чему уловки хитрости Геркулесу, вооруженному палицей? Постоянная мысль – все побеждающая палица умственного силача.
Суворов говаривал: тот уже не хитрый, о котором все говорят, что он хитер.
Тот, который из тщеславия выказывает свою хитрость, похож на человека искусно замаскированного, но из хвастовства показавшего себя без маски, и опять ее надевающего с надеждой обманывать.
В свете часто скрытность называют хитростью. Разве можно назвать молчаливого лжецом, потому что он правды не говорит?
Дмитриев говорит, что с той поры, как у нас духовные писатели стараются подражать светским, светские просятся в духовные.