Впрочем, не имею никакого расположения к монашеской жизни. Напротив, здешняя греческая монашеская жизнь кажется мне несносною и вовсе ничего не говорит душе. В чувстве моем привлечения к Иерусалиму религиозность, или по крайней мере практическая набожность, не имеет или очень мало имеет назидательной и содействующей силы.
Лет двадцать тому и более состояние церквей было здесь таково, что в армянском монастыре отвалилось несколько камней, а может быть, еще и турки с умыслом их отвалили. По маловажности, армяне, без предварительного турецкого разрешения, вставили опять эти три или четыре камня и после многих прений должны были взнести турецкому начальству 500 000 пиастров за то, что осмелились без позволения перестроить храм. Теперь этой насильственной и разбойнической администрации уже нет.
В Римском монастыре есть типография, у армян и у евреев также. Нет только греческой. Греки более всех отуречились.
Гробницы Царей, или Судей, или Бог весть кого. У Шатобриана они хорошо и верно описаны. Вообще путевые записки его и доныне, духовными лицами и мирскими, признаются едва ли не лучшим руководителем в Иерусалиме. И тут француз, как после я, часто выглядывает у него из-под плаща паломника, но себяобожание, уж не самолюбие и самохвальство, здесь умереннее, нежели в последовавших произведениях.
16-е. Писал Павлуше чрез Титова с письмом к Кобеко, а в нем письма к Тютчевой и к Валуеву. Жена писала леди Каннинг. Все отдано митрополиту.
Вчера ходил по городу, в дом Пилата. Вид на Омарову мечеть. Дом Симона фарисея. Проверить с Евангелием. Кажется, ошибочно признается за дом Симона и Шатобрианом также.
Ездил на источник Силоамский и запасся водою. В отдалении огромные камни на горах представляются глазам безобразными зданиями. Селения представляются грудами камней. Люди, как дикие звери, гнездятся на них и под ними. И в самом Иерусалиме, глядя на дома, не понимаешь, где тут жилые покои. Почти вовсе нет окон на улицу. Двери с улицы узкие и низкие.
Среда 17-е. Как не далась мне Иоаннова пустыня, в которую собирался я вчера, так не дались сегодня и Соломоновы пруды. Вся эта поездка зачата была не в добрый час и под худыми приметами. Я встал вчера в пять часов утра, что для меня есть уже худая примета и не добрый час, – а в шесть рассердился и прогнал от себя лошадей и нанимавших их, потому что казалось мне, что с меня лишние деньги требовали. Наконец дело кое-как уладилось, и в четверть пополудни отправились мы в Вифлеем.
Дорога к нему, судя по здешнему краю, очень хороша. Поднявшись из Гигонской долины, выезжаешь на ровную дорогу, по которой можно бы ехать и в коляске. На правой руке развалины монастыря Св. Модеста. По обеим сторонам дороги обработанные поля и зеленеют нивы. Дикая близ-иерусалимская природа здесь смягчается. Одна эта окрестность могла служить сценою для пастушеской библейской поэмы Руфь.
Проехав монастырь Св. Илии, спускаешься с горы по крутизне извивающейся дороги. Тут поля, долины и возвышения обсажены маслинами. В Вифлеемской долине, облегающей город, можно сказать, что зеленеет даже роща маслин. Во всех других местах они растут довольно одиноко – и на Элеонской горе можно счесть их, так их немного. Они тут редеют, как клочки волос на лысой голове старца.
Мы ужинали за смиренною трапезою митрополита Дионисия; но при всей смиренности своей истребили несколько Вифлеемских голубей, отличающихся особенным вкусом, а жарят их – это замечание для Вьельгорского – без масла на вертеле, что придает им, по словам митрополита, или лучше сказать, что не лишает их собственной сочности и самородного вкуса. Чтобы дополнить мое гастрономическое сведение, скажу, что у митрополита повар – старая вифлеемская баба; а была ли она всегда стара, о том знает Бог.
Здесь вообще в греческих монастырях встречаешь женщин, правда, пожилых. Охотно верю, что они тут не для греха, а для прислуги – обмыть, обшить, состряпать. Встреча этих женщин близ архиерейских келий, сказывают, очень смущала Войцеховича. Вообще, большой строгости здесь не видать. Монахи, не в постные дни, едят мясо и пьют вино.
С террасы монастыря любовался я звездным небом и Вифлеемскою луною. Сегодня в пять часов утра слушали мы трехъязычную литургию – по-арабски, гречески и по-русски. На ектении поминали нас и наших живых и усопших. Вчера вечером ходил я в пещеру, где, по преданиям, скрывалась Богоматерь с Младенцем до бегства в Египет. Она принадлежит латинам. Я тут застал монаха и несколько арабских детей, которые пели акафист Богородице. Умилительно слышать эти христианские песни, молитвенно возносимые поселянами на тех самых местах, где так смиренно и также в тишине и сельской простоте, невидимо от мира, возникало христианство.