Здесь не до чтения. Здесь надобно жить жизнью животного, а не умственно. Со всем тем Цареградские дела и нас озабочивают, и ждем с нетерпением развязки крупного вопроса. В самом начале мало надеялся на успех. Когда все радовались блестящему и торжественному приему Меншикова на Босфоре, я кому-то писал: «Хорошо он приехал, посмотрим, каково он уедет».
Я имел случай несколько ознакомиться с Востоком и с некоторыми в нем действующими лицами и убедился, что там с переговорами нам делать нечего. Мы всегда будем одни против трех, т. е. против нас будет одна глупая нация и две шельмы нации, как вы говорите, не говоря уже о тех, которые будут, хотя и скрытно, но все-таки нам недоброжелательствовать и исподтишка подбивать турков нам не поддаваться. И сами единоверцы, за которых мы хлопочем, из трусости и подлости будут показывать, что боятся и не хотят нашего покровительства.
Все это так ясно и достоверно, что не понимаю, как те, которым ведать о том надлежит, того не ведают. Наше дело до поры и до времени сидеть у моря и ждать погоды. Погода, рано или поздно, придет непременно и пригонит, как древле, наши ладьи к Цареградским стенам; но самим преждевременно погоды поднимать нам не следует. Впрочем, и я скажу с вами: «Увидим».
А пока мы здесь читаем кузину вашу «La dame aux perles». Автор ее успел одним разом сделать и подлый поступок, и пошлую книгу.
В бытность мою в Париже, я видел в канцелярии посольства маленькую французскую брошюру о Святых Местах, писанную, помнится, духовным лицом в нашу пользу. Нельзя ли мне прислать ее? У меня также чешется рука написать что-нибудь об этом, в ответ на брошюрку Пужула. Скоро кончу свой водопой и тогда принялся бы я за работу. Слышу также о какой-то брошюрке или статье нашего иезуита Гагарина о восточном вопросе. Нельзя ли и ею одолжить меня? Здесь бывший ваш посол граф Пален, и брат его космополит, и много других русских. Погода не очень нас балует, но мы не унываем и пьем да гуляем во всю Ивановскую.
22-е. Вечером в курзале концерт Rudolph Willmers, скандинавского пианиста. Игра бойкая и приятная, но великие пианисты так размножились, что и высшее превосходство в этом искусстве сделалось почти ремеслом и пошлостью. Он, между прочим, играл Nordische National-Hymn aus den Scandinavischen Liedern, есть что-то похожее и на английский гимн, и на Боже Царя храни. Willmers собирается в Россию. Нам обещают сюда и Листа, или по крайней мере княгиню Wittgenstein. Перед концертом ходил я с Ленским в Hammer и припоминали наше варшавское и петербургское житье-бытье. На днях заходил я к Lady Гренвиль.
23-е. Меня и случайная бессонница пугает как начало и возобновление прежних бессонниц. Тогда минувшие мои страдальческие ночи и ночи будущие колоссально восстают и каменеют передо мною, и кажется мне, не пробью никогда этой ужасной громады. Утром девица Лазарева-Станищева начала писать портрет мой карандашом. Она несколько лет училась живописи в Италии и пожалована в члены нашей Академии Художеств, под этим титулом и поименована она здесь. Приехала из Варшавы m-me Сухозанет со своей красавицей племянницей.
24-е. Может быть, я уже перепил. Костя Булгаков, заболев, говорил о себе: я уже не человек, а перепел.
Третьего дня, иди правильнее, третьей ночи, во время бессонницы принялся я за записки Шишкова. Что за дичь в манифестах своих заставлял он подписывать бедного императора Александра. Особенно замечателен манифест 1-го января 1816 года. Что-то похожее на китайские манифесты. Добрый Шишков не силен был в натуральной истории. В книге своей о Старом и Новом слове говорил он: «Чай, китайская трава». В Записках своих говорит он: «Находил на меня в этой пустоте комнат, в этой тишине, прерываемой одним только криком сих насекомых, некий ужас и уныние». Что это за насекомые?
Лягушки!
Вечером ходил по берегу Эгера через деревню Drachowitz мимо Modens-Hof на панораму. Дорога очень приятная, полями и огородами, и совершенно сельская. Хотя бы в Остафьеве с той только разницей, что Остафьевские картины не окаймлены горами подобно здешним.
25-е. Опять тревожная ночь со всеми припадками и взрывами прежних бессонниц. Опять принялся я за ночного товарища своего Шишкова. Несмотря на тоску свою, мне почти забавно было видеть, как бедный моряк с трудом уживался с военными тревогами главной квартиры. То объезжает он большие дороги, чтобы не попасться в плен французам, то по проселочным дорогам боится, чтобы не опрокинули его с коляской. И все это рассказывает он с каким-то ребяческим простосердечием. Вообще все его путевые впечатления и замечания совершенно детские. А между тем на досуге сочиняет он манифесты не только по заказу императора, но иногда и для своего собственного удовольствия на всякий случай. Как государь ни безразлично и слепо подписывал подобные его бумаги, но случалось, что и он догадывался иногда о неприличии и невозможности говорить то, что заставлял его говорить Шишков.