31 декабря. Вечером русская колония собралась в гостинице Моне и встретила новый год за шампанским. Пели: Боже Царя храни!
Грустные известия о начавшихся мирных переговорах в Вене. Эта Вена лежит на нас как язва. Мне крепко сдается, что и теперь правительство наше обмануто, или опять обманывается. Мы вызвали на себя войну, к войне не приготовившись, и дали своим долгим бездействием или полудействиями время неприятелям снюхаться, сговориться и собраться с силами. Ныне мы соглашаемся на мире, когда по всем признакам мир более полезен и нужен неприятелям, чем нам. Мы поражения еще не претерпели и время года нам более благоприятствует, нежели врагам.
Впрочем, падение Севастополя и самого Кронштадта и Петербурга не должно бы вынудить нас на принятие мира, оскорбительного для народной чести, а в нынешних обстоятельствах другого мира ожидать невозможно. Предлагаемые четыре пункта, и без дальнейших невыгодных истолкований и применений, которые легко предвидеть, уже сами собой для нас унизительны.
Я был тогда очень молод, но хорошо помню, что как Фридландское сражение не было грустно для России, но впала она в уныние не от него, а от Тильзитского мира.
Проигранное сражение не может оскорбить народной чести. Оно есть неудача, а не пятно. А постыдный мир пятно.
Император Александр оправился в народном мнении только в 1812 году. Главная невыгода наша в нынешних обстоятельствах, это недостаток в отличных людях. Массы беспримерные, но массы без вождей мужественно претерпевают все тягости и нужды, храбро дерутся, умирают смертью геройской и мученической. Но побеждать не могут.
В недостатке людей виновато правительство. Оно везде подавляло личность и требовало одного безусловного повиновения, не хотело и опасалось людей, из людей сделало слепые и бездушные орудия, пружины. Оно может еще годиться в обыкновенные времена, но во времена чрезвычайные, каковы настоящие, нужны люди, а их нет: они не подготовлены, не дали им свободы вырасти и созреть; как больной, который, боясь сильного действия лекарств, дает им выдыхаться, правительство наше требовало одних выдохнувшихся людей.
Кто был с малейшим духом, тот оставался в стороне и без употребления. Как в басне Крылова оно брило себя тупыми бритвами, понадобились острые – их нет. Когда Вронченко отказывался за неспособностью от министерства финансов, государь, чтобы убедить его, сказал ему: «Я буду министром финансов». Паскевич говорит, что у него начальник штаба не что иное, как главный писарь.
Пожалуй, Горчаков был и со способностями от природы, но в писарском своем ремесле, которым был он скован около 20 лет, успел он притупиться и нравственно одуреть. Вышедши из этой давки на свежий воздух и для самобытного и свободного действия, оказался он неспособным. Иначе и быть не могло. Государственная власть может быть самодержавна в общем действии и в начале своем, но в частности должна она иметь орудиями своими власти ответственные. У нас ответственности нет, а есть одна подчиненность.
Подчиненные власти пользуются одной свободой делать, по кругу своих занятий, малые или большие злоупотребления. Но действовать по духу, по разумению своему, по совести своей никто не может. Поэтому, кто ни поп, тот батька. Кто дослужился до известного чина, тот и министр и полководец. Правительство в выборах и назначениях своих советуется с чином, а не со способностями человека. Смешно и грешно мне сказать, потому что я Норова люблю и уважаю, но одно назначение его министром просвещения может служить ключом ко всем неудачам нашим в нынешнюю войну. У нас везде Норовы и в гражданском, и в военном управлении, с той только разницей, что Норов честный человек и добросовестный, а многие другие Норовы – и нечестные, и недобросовестные.
Книжка 20. (1854-1855)
В пребывании моем в Карлсруэ употребил я все возможные домогательства, и через великую герцогиню Софию, и через министров, чтобы добраться до переписки императрицы Елисаветы Алексеевны, все обещали и не дали. Письма должны храниться в Карлсруэ в дворцовом или государственном архиве.
Говорили, что император Николай сжег подлинные и полные записки императрицы Елисаветы Алексеевны, которые по кончине ее были представлены ему камер-фрейлиной Валуевой. По другим рассказам, список с этих мемуаров остался в руках графини Фредро, дочери графини Головиной. Карамзин читал эти записки – не знаю, вполне ли, – сообщенные ему самой императрицей. По кончине ее он уведомил государя о существовании этих мемуаров.