В этом доме Жуковский, вероятно, часто держал на коленях своих маленькую девочку, которая тогда неведомо была его суженая и позднее светлым и теплым сиянием озарила последние годы его вечеревшей жизни.
Этот романтический эпизод хорошо вклеивается в местности, сохранившей живую память Руссо. Жуковский был очищенный Руссо. Как Руссо, и он на шестом десятилетии жизни испытал всю силу романтической страсти; но, впрочем, это была не страсть и особенно же не романтическая, а такое светлое сочувствие, которое осветилось таинством брака.
Я был в Vernex 10 октября 1854 года, но не видал комнаты, в которой жил Жуковский: жильца англичанина не было дома и комната была заперта ключом. Pilivet рассказал мне, что за несколько лет тому назад ночью приехал англичанин и остановился перед домом, в котором, неизвестно по каким соображениям его, заключал он, что ночевал Руссо или Сен-Прё, – потому что тут действительность сливается с басней и отделить одну от другой невозможно. Начал он стучать в дверь с улицы. На стук вышла старая девица, единственная жилица этого дома, и спросила его с удивлением, что ему угодно? «Провести ночь в этом доме». Здесь не гостиница, отвечает она, и к тому же во всем доме одна кровать, которую она сама занимает. «Дела нет, – говорит англичанин, – я хочу здесь ночевать». Пошли переговоры. Наконец, за определенную плату хозяйка уступила свою кровать. Англичанин провел в ней ночь и на другой день рано утром выехал с убеждением, что провел ночь на том самом месте, где почти за сто лет тому назад ночевал Руссо, или все-таки Сен-Прё.
Сегодня, 16 октября, писал я Лизе Валуевой: «Думаешь пробыть здесь еще недели две. А там? А там? Но как знать, что и где будет там? Человек знает одно здесь, и то знает плохо и не верно. Там – слово не человеческое, а Божие».
Граф Северный, Le Comte du Nord, то есть будущий император Павел I, проезжая через Женеву, которая тогда была взволнована гражданскими междоусобицами, называл их des un verre d'eau. Эти бури в стакане возобновились и ныне при новых выборах и при падении Фази и партии его; побежденное меньшинство мстит большинству разбойничьими насилиями и оппозицией кулаков и палок. Та же буря в стакане, только противников своих топят не в стакане, а кидают в Рону – как видно из последних газет.
11 ноября 1854. Писал варшавскому Нессельроде: «Я никогда не бывал в Швейцарии и никогда не читал Новой Элоизы. Зато в первый день приезда моего в Веве бросился я на нее и обжирался ею и виноградом с жадностью и могу сказать до конца без пресыщения, хотя и признаюсь, что в книге много есть натянутого и растянутого. Что же касается до безнравственности, которую ей приписывают, то обвинение по мне несправедливо. Романы, которые ныне пишутся и читаются дамами и даже барышнями, гораздо безнравственнее и соблазнительнее.
В книге Руссо супруга и мать строгим исполнением своих обязанностей выкупает шалости своей девичьей жизни. В новейших романах и в самом свете жены и матери вознаграждают себя шалостями за скуку и неволю своего девичья целомудрия. Свет не прощает девушке, у которой есть любовник, а может быть, и ребенок, и эта девушка навсегда пропадшая, но свет снисходителен к замужней женщине, у которой любовники не переводятся и которая ссужает мужа своего детьми, которых приживает она от других. Тут, кажется, не мудрено решить: кто из них двух виноватее? И кто безнравственнее: свет или Руссо?»
1 сентября 1855
Давно тосковал я, любезнейший Владимир Павлович, по нашей прежней переписке, и благодарю вас, что вы тоску мою угадали и откликнулись ей письмом вашим от 19 августа. Вы меня поздравляете и воспеваете, а я только что не отпеваю себя. Новое назначение мое могло бы во всех отношениях удовлетворить моему самолюбию и даже затронуть мою душу. И назначение было самое милостивое, и представление самое радушное, и вообще встречено оно было, можно сказать, единогласным сочувствием. Все это очень хорошо и все это ценю я с подобающей благодарностью ко всем и за все. Но, признаюсь, со всем тем преобладающее в этих впечатлениях чувство, есть чувство уныния.