Стих латинского поэта «Я человек и ничто человеческое мне не чуждо» было постоянным лозунгом всей его жизни, всех его действий, чувств и помышлений. Не помещик, он горевал при известии, что в такой-то и такой-то губернии неурожай. Когда Дмитриев заставал его в такую минуту грусти и, узнав о ее причине, говорил: «Полно заботиться, в Москве будет всегда довольно калачей», – Карамзин добродушно смеялся шутке друга своего, но не менее горевал о лишении и нуждах бедных крестьян.
Тому, кто знал его, слышится голос души его в следующих словах, писанных также из Лозанны: «Я сел на уединенной лавке и дождался захождения солнца, которое, спускаясь к озеру, освещало на стороне Савойи дичь, пустоту, бедность, а на берегу Лозанском – плодоносные сады, изобилие и богатство. Мне казалось, что в ветерке, несущемся с противоположного берега, слышу я вздохи бедных поселян савойских». Это не риторическая фигура, не филантропическая фраза, брошенная, чтобы произвести театральное действие на читателей или слушателей. Нет, Карамзин и тогда слышал сердцем вздохи бедных поселян савойских, как лет 30 или 40 после сострадал он в Москве, или Петербурге, в уютном доме и за сытным обедом, жалкой участи поселян Пензенской или Олонецкой губернии.
Сам Карамзин при одной выходке сентиментальности своей прибавляет, в примечании: кто хочет, рассмеется. Следовательно, он знал, что подвергается насмешливости некоторых людей, но вместе с тем не хотел он, из ложного стыда, утаивать движения своего сердца и выставлять себя не тем, чем он был в самом деле. Эти выходки, эти сердечные нескромности драгоценны для людей, даже и не разделяющих этого невинного простосердечия, но умеющих сочувствовать всему, что есть выражение искреннего, истинного чувства.
«Писем Русского Путешественника» теперь не читают, потому что он в них не говорит о железных дорогах, которые никому тогда и во сне не снились; не пускается в исследование и разрешение вопросов статистических, политико-экономических, хотя при случае не забывает и затрагивать их, когда они попадаются ему под руку, и даже первый создал и пустил в ход в этих письмах слово промышленность.
Эти господа, не обращающие никакого внимания на «Письма Русского Путешественника», похожи на человека, который пренебрегал бы картинами Рембрандта и ван-Дейка потому, что лица, ими на портретах изображенные, не одеты и не причесаны по-нынешнему. Многих не занимает человек, в обширном духовном и умственном значении его. Им, например, нужно, чтобы лицо было современное, нынешнее, т. е., чтобы походило на них самих, смотрело на предметы с той точки зрения, с которой они смотрят, говорило их языком или их наречием, вполне разделяло их убеждения и предубеждения. Одним словом, было не личностью, отдельной, самобытной, независимой, а однообразным отпечатком, одноцветным отблеском общего типа, общей формы. Вот отчего в наше время так редки оригинальные умы и характеры, и литературные произведения вертятся вечно в заколдованном круге, который страшатся переступить угодники века из страха показаться запоздалыми, отсталыми и не имеющими достаточно силы, чтобы достигнуть высоты настоящего и общим аршином определенного уровня.
Знакомства Карамзина с знаменитыми современностями. Он является перед ними выборным человеком возникающего русского просвещения и в этом звании оценивается ими, возбуждает все их сочувствие, всю их любовь и в лице его сочувствие и любовь к России. Заслуга неоцененная, которой можем мы гордиться и которую не следовало бы нам забывать. Добро бы еще светским читателям, жадным потребителям всякой новизны, но нам, нашей пишущей братии, непростительно отрекаться в равнодушном забвении от дел и подвигов предка нашего, который указал нам дорогу, по которой все мы идем, с меньшим или большим успехом, который отлил и отчеканил орудие, которым действуем; который не только на родной почве высоко поднял хоругвь русского просвещения, но с честью явил его и глазам образованнейших мужей того времени; обратил их сочувственное внимание к новым, им дотоле неизвестным союзникам, к новым сподвижникам на стезе образованности и в трудах умственного и духовного преуспевания.
В каком русском писателе найдете вы более глубокого, верного понимания природы, таких живых и красноречивых изображений ее разнообразных и изумительных красот? Сколько разносторонних сведений, сколько любознательности. Какие верные характеристики писателей, в то время едва по одному имени известных России, характеристик, и ныне не утративших свежести и верности своей. Под легкостью, непринужденностью письменной болтовни сколько глубоких наблюдений, чуждых всякого систематического педантства и сухости нравоучения. Какая теплая, неограниченная любовь к человечеству, вера в Провидение и благодарность к нему. Какое искусство, какая простота в рассказах современных событий, дорожных приключений, в исторических воспоминаниях. В некоторых местах можно уже угадывать будущего романического повествователя и будущего историка. Лица, им упоминаемые, живы, встают, движутся, говорят перед нами. Читая эти письма, читателю сдается, что он был знаком с Лафатером, с Бонетом, что он сидел в их кабинетах, беседовал с ними.