Отправился из Венеции. Был в опере в Милане с Павлом, который мне уже заготовил ложу. Театр La Scala не отвечал моим ожиданиям и заочным о нем понятиям. Театры Петербургский и Московский грандиознее и красивее.
Певцы посредственные. Милан славится своим балетом, но мы видели только изнанку его.
Был у старого знакомца Манзони. Он показался мне бодрее прежнего. Он помолодел с восстановлением Италии. Кажется, ему за 75 лет. Он королем наименован сенатором, но в Турин и в Сенат не ездит, говорит, за старостью и за своей заикливостью. Впрочем, он редко и мало заикается. Он сказал мне: «Не все еще для Италии сделано, что должно сделать; но сделано много, и мы пока должны быть довольны».
Я немного объяснял ему польский вопрос, каким он есть на самом деле, а не под пером журналистов и под зубами ораторов и Тюльерийского кабинета. Хотя и горячий римский католик, он, кажется, довольно беспристрастно судит о нем.
Я просил фотографию его, которую видел у фотографа. Не дал, говоря, что и ближайшим друзьям, и родственникам отказывает. В прежний проезд мой через Милан просил я его дать мне строчку его автографии. Тоже отказал, говоря, что все это тщеславие, а что он, по возможности, отказался от всего, что сбивается на суетность. Но нет ли в этих отказах другого рода тщеславия? Фотография и строка почерка сделались тривиальностью. Не давать их, не делать того, что все делают, есть придавать себе особую цену. Не подозреваю Манзони в сознательном подобном умысле. Но на деле выходит так.
Больно мне было слышать, что он мало уважал характер Pellico. Бедный Пеллико, говорил он о нем в нравственном и политическом отношении.
1) Граф Блудов приезжал в Москву в 1809 или 10-м году, вероятно, отправляясь в Турцию к графу Каменскому или возвращаясь оттуда. Жил я тогда с Карамзиным в Старой Басманной, в доме графа Мордвинова, то есть почти на краю города, что не мешало Дмитрию Николаевичу посещать нас почти каждый день. Не знаю, был ли он уже прежде знаком с Карамзиным; но я познакомился с ним в то время. Мне было около 18 лет, следовательно, по тогдашнему летоисчислению мало имел я голоса в капитуле. Помнится мне, он до 12-го года еще раз приезжал в Москву и провел часть зимы в доме графа Каменского; в этот раз я более с ним сблизился.
До 1831 года я не живал постоянно в Петербурге, а только наезжал туда на короткое время. Приятельские сношения мои с Дмитрием Николаевичем определились с окончательного переселения моего в Петербург. Помню, что в один из приездов в Москву он собирался с Жуковским совершить путешествие по России. Они отправились, но на первых станциях коляску их опрокинули, возвратились они в Москву, тем путешествие и кончилось. Помню еще, что около тех годов Дмитрий Николаевич прислал мне в Москву плохие стихи, написанные по случаю свадьбы его камергером Ржевским, родственником ему по Каменским, и шутя просил меня вступиться за него и написать что-нибудь на Ржевского. Позднее, хотя и по другому поводу, Ржевский получил свою поэтическую кару: он попал в комедию Грибоедова за продажу своего крепостного балета.
2) Дашков также до 12-го года познакомился с нами, то есть с Карамзиным и со мной, в подмосковной моей Остафьеве, куда приезжал с письмом от Дмитриева, тогда министра юстиции, при котором он служил и у которого жил в министерском доме.
3) Александр Тургенев кончил образование свое в Геттингенском университете и, кажется, не служил в Московском архиве, а прямо поступил на службу в Петербург. Жуковский, если не ошибаюсь, начал свою гражданскую карьеру Московской Соляной конторой (а я, гораздо позднее, – Межевой).
Служил ли он по Архиву, не знаю. Но он мне рассказывал, что в коронацию Александра I он был вместе с Дмитрием Николаевичем назначен на дежурство, кажется, на площади, при принятии билетов. Впрочем, что может дать повод к заключению, что они после сошлись по Архиву, есть то, что написали они вместе песню на одного архивского чиновника из немцев, чуть ли не Либмана.