Эта интуиция не имеет никакого отношения к аксиоматике (как у Декарта или у математиков-интуиционистов). Notiones communes, которые «суть основания для наших рассуждений» (ratiocinii nostri fundamenta sunt), Спиноза числит по ведомству рассудка, а не интуиции.
Из данного Спинозой определения: scientia intuitiva «продвигается от адекватной идеи о формальной сущности каких-либо атрибутов Бога к адекватному познанию сущности вещей», — явствует, далее, что условиям определения интуиции не отвечает чистая математика, поскольку она не занимается сущностями реальных вещей. А следовательно, математические аналогии, с помощью которых Спиноза пояснял отличие интуиции от прочих форм познания, нельзя интерпретировать как примеры действия интуиции[819].
Однако было бы слишком поспешным делать заключение, что математика не имеет дела с реальностью вне мышления и что ее настоящий предмет — entia rationis[820]. Есть еще одна возможность: предмет математики — «количество, понимаемое как субстанция» [Eth1 prl5 sch], то есть атрибут протяжения как таковой. А числа и фигуры суть поставляемые рассудком средства оперирования определенными количествами (величинами). Однако эта тема требует отдельного исследования.
Беннетт доказывает, что аксиомы «Этики» гипотетичны и их достоверность зависит от верификации следствий, то есть от истинности последующих теорем. Этот диагноз хорошо согласуется с мнением Гилеада о том, что истинность аксиом зависит от их последующей экспликации, а не достается им априори. Однако верным остается и обратное — что истинность теорем, в свою очередь, зависит от истинности аксиом. Истинное есть целое, «круглящаяся цепь» идей, все звенья которой взаимно обусловливают друг друга.
Керли обращает внимание на письмо Спинозы Ольденбургу, в котором говорится, что аксиомы «выводятся» (concluduntur) из дефиниций [Ер 4]. Последние Керли тоже склонен рассматривать как особые гипотезы, учитывая неоднократно повторяемые Спинозой слова о том, что хорошая дефиниция вещи позволяет вывести (deducere) все известные духу свойства вещи. А как можно знать это прежде, чем мы на деле выведем последнее из этих свойств?
«Он трактует дефиницию как теорию, а известные свойства вещи как явления, которые теория предполагает объяснить. И один из центральных критериев правильности дефиниции есть ее способность объяснять эти явления. При таком прочтении «Этика» Спинозы становится упражнением в своего рода гипотетико-дедуктивном методе»[821].
На мой взгляд, гипотетичность спинозовской аксиоматики, равно как и всякой аксиоматики вообще, несомненна. Истинность дефиниций (а стало быть и аксиом, которые из них отчасти «выводятся») выявляется апостериори, лишь в итоге полнокровного исследования определяемой вещи. Важнейшим критерием отбора дефиниций и аксиом для Спинозы было соображение об их пригодности для обоснования философской системы в целом (а не просто для выведения известных свойств вещей, как думает Керли). Это тот самый случай, когда целое, говоря словами Маркса, «витает перед нашим представлением как предпосылка».
То обстоятельство, что большинство аксиом ранней версии «Этики», упомянутых в переписке, впоследствии превратились в теоремы, по-видимому, свидетельствует, что Спиноза достаточно серьезно заботился об очевидности аксиоматики (Гилеад несколько перегибает палку, оспаривая значение этого фактора). Claritas, ясность, есть свойство всякой истинной идеи, а всякая простая идея, по его словам, «per se nota» — понятна посредством себя. Однако Керли и Гилеад совершенно правы в том, что очевидность, как таковая, не была для Спинозы критерием истинности, и в «Этике» нет непосредственно самодостоверных суждений в смысле Декартова cogito.
Клевер, верно отмечая, что теоретическая система не однородная масса знаний и отдельные ее положения имеют разную «истинностную ценность» (truth-value), затем прибавляет, что
«аксиомы… суть те идеи, которые обладают наивысшим достоинством и ценностью в сфере нашего знания»[822].
Аксиомы задают общие правила мышления и лежат в основании теории, поэтому они, по мнению Клевера, ценнее, чем «маргинальные» (marginal) положения, то есть теоремы и суждения о единичных вещах.
Спиноза был крайне далек от подобных взглядов. —
«Чем больше понимаем мы единичные (singulares) вещи, тем больше мы понимаем Бога», — говорится в [Eth5 pr24].
Знание сущности единичных вещей есть высшая форма познания, scientia intuitiva, и (опять мы встречаемся с совпадением логического и этического) summa virtus — наивысшая добродетель [Eth5 pr25]. Значит, чем конкретнее наша идея, тем она ценнее, а всеобщие понятия имеют скорее вспомогательное значение.
819
Об этом писала еще Половцова: «Математические примеры могут служить для истинных реальных содержаний аналогиями и иллюстрациями, но никогда не должны быть рассматриваемы как их типические случаи»
820
«Он [Спиноза] говорит, что «покамест вещей, которые я смог понять этим способом познания [интуицией] очень немного». Это часто озадачивало комментаторов Спинозы, которым казалось, что математика должна предоставить огромное множество примеров интуитивного знания. Объяснение, я думаю, в том, что математическое знание не идет в счет, так как это знание не реальных вещей, а сущих рассудка»
821
«Не is treating the definition as a theory and the known properties of the thing as a phenomena which the theory is supposed to explain. And one of the central criteria of the goodness of a definition is its ability to explain those phenomena. Oh this way of reading Spinoza the
822
«Axioms… are those ideas, which have the highest worth and dignity in the field of our knowledge» (