— Не сомневаюсь, отец приор…
— С рекомендациями, разумеется, проблем не возникнет. Более того, я имею возможность обеспечить вас документами на новое имя! И не спорьте! Мне кажется, это будет разумной предосторожностью на тот случай, если ваше настоящее имя в России еще не забыто.
— Вы предусмотрели буквально все, отец приор…
— Погодите, Берг, я еще не все сказал. Знаете, мне кажется, что желание прозябать где-нибудь в хранителях библиотек или управляющих поместьями вряд ли соответствует вашему живому уму и удивительным аналитическим способностям. И я, пожалуй, дам вам письмо к моему старинному петербургскому знакомцу. Весьма любопытный человек, даю слово, Берг! Если он проникнется к вам доверием, у вас начнется очень интересная и нужная людям и правительству жизнь!
— Вы начали говорить загадками, отец приор…
— Увы: это не моя тайна. Да и узнал я о втором увлечении господина Архипова случайно. Вычислил, как вы любите говорить. Но все, больше ни слова. Готовьтесь к выходу в большой мир, Берг! Если по совести, я даже завидую вам. Впрочем, у каждого из нас своя судьба, своя доля, свой крест…
ГЛАВА ВТОРАЯ
Городовой четвертого года службы Перфильев, стуча жесткими сапогами, вынырнул из проулка, по-хозяйски прошелся вдоль ступеней вокзального дебаркадера, где дремали три извозчичьих клячи, а из-под пологов доносился дружный храп заскучавших без работы ванек. В скудном свете далекого качающегося на ветру фонаря городовой разобрал номера, намалеванные на прибитых к основанию оглобель жестянках. Ага: нуль-четыре-двадцать-два! Свой человечек спит здесь, стало быть! Перфильев властно постучал по полости ножнами шашки:
— Хватит дрыхнуть! Эй! Царствие небесное проспишь!
— Но-но! Побалуй тут у меня! — спросонья заворчал из-под меховой полости ванька, заворочался, выпрастывая голову. — Я вот тя счас ожгу кнутом, чтоб не баловал, уставших людев не беспокоил…
Высунув голову наружу и разглядев «баловника», извозчик тут же выбрался из-под полости целиком и поклонился:
— Кондратий Степанович, вот уж кого сто лет не видал! Доброго здоровьица, господин Перфильев!
— Ты мне зубы-то не заговаривай, «нуль-четыре-двадцать-два»! — с ходу рассердился городовой. — Ты пошто это, бедовая твоя душа, к тумбе посмел дохлятину свою привязать?[4] Али извощичий билет у тебя лишний?
— Грешен, много грешен, батюшко Кондратий Степанович! — ванька торопливо сдернул с городской каменной тумбы веревочную вожжу. — Оно ведь как получилось, господин Перфильев: подковку поправлял! А чтобы кормилица моя не баловала — накинул на чуток, а потом и забыл! Задремавши, стало быть, Кондратий свет Степанович!
— Задр-р-ремал он, каналья! Вот сволоку сей минут в часть, да рапорт пр-р-едставлю! А потом погляжу, куды ты со своей дохлятиной напр-р-равишься! А ну-ка спиной повернись, сукин сын… Ага, так и знал! Номер под воротником кой-как да вкось пришит, так что цифирь и не различить!
— Батюшка, не погуби! — бухнулся на колени не на шутку перепугавшийся ванька. — Дело-то известное, хозяин чуть свет со двора на промысел гонит! И возвертаться не велит, покуда двух с полтиною не привезу — так и спишь, как собака, не раздемшись. Вот оно и случается: пришьешь наскоро, во сне повернешься, а нитка-то возьми да и лопни! Вот те крест, батюшко Кондратий Степанович, счас прям побегу до съезжего двора, да все и исправлю, как следывает!
— И коляску перекрасить успеешь? — усмехнувшись, начал понемногу остывать городовой. — Ну-ка, скажи мне, горе луковое, каким цветом извощик екипаж свой красить должен, а?
— Известно, господин Перфильев: желтым, и никаким другим! Да только хозяин-то желтый цвет для економии вохрой разводить велит! Поправлю, ей-богу! Нынче же и поправлю!
— Поправит он! — проворчал городовой, шмыгая носом. — Пользуешься, негодяй, что из одной деревни мы с тобой, Пашка! Тут ходишь-ходишь, денно и нощно, прямо как собака, а ен заберется под полость и дрыхнет всю ночь! Гм… Слышь, Пашка, а погреться-то у тебя есть чем? Зябко под утро стало что-то!
— То исть как это нету чем хорошего человека уважить? — заблажил обрадованный Пашка, ныряя куда-то вглубь коляски и звякая стеклом бутылки. — Завсегда запасец держим-с!
— Тихо ты! — цыкнул городовой, опасливо озираясь по сторонам. — Я тебе не кто попало, а должностное лицо полицейского звания! Спятил, что ли: чтобы я на площади, на глазах у всех, чрез горлышко начал хлебать?! Давай-ка хоть до угла отьедь, там потемнее будет…
С тем на четверть часа городовой с извозчиком из-под фонаря и удалились, а потом и вернулись на биржу — городовой — изрядно повеселевший, гулко откашливался в густые усы, все еще хранящие запах терпкой «калганной», а ванька — слегка приунывший, поскольку у него-то на припрятанный «шкалик» были совсем другие планы!
4
Согласно городским правилам, извозчикам запрещалось привязывать лошадей к каменным тумбам, расставленным вдоль большинства улиц Петербурга.