Я вдруг понял, что дует ветер — ровный, с юга. Он нес запах моря. Проект раскачивался, совсем чуть-чуть. Но я не боялся. Инженеры учли и ветер. Я много раз чувствовал, как Проект раскачивается, да и ветер был моим давнишним знакомцем. Верхний помост лесов приходился вровень с зубчатым гребнем незаконченной стены седьмого яруса. Ухватившись за край площадки, Царь подтянулся и перемахнул на узкие мостки. Он выпрямился, ветер трепал его кудрявые волосы, выбивающиеся из-под золотой короны.
Мы с Айком оставались внизу, на последней площадке лесов.
Царь погрозил кулаком голубому безоблачному небу.
— С самого начала я знал, что проклятый Организатор работает на тебя! — закричал он. — Ему не удалось меня одурачить, ни на секунду! Но он напрасно старался, я все равно сделаю то, что обещал, прямо сейчас, на этом самом месте!
С этими словами Царь снял со спины лук, вложил стрелу, натянул тетиву и выпустил стрелу прямо в небо.
Стрела взвилась прямо вверх, словно никакого ветра не было, и, казалось, набирала скорость с каждым локтем, который пролетала. Мы с Айком затаили дыхание. Для нас в мире не осталось ничего, кроме этой стрелы. Стрела представлялась нам молнией — молнией, пущенной безумцем в небеса в величественном, пусть и бессмысленном, желании их оскорбить.
Стрела не думала останавливаться или замедлять полет. Казалось, в любой момент она пролетит через невидимые Врата и исчезнет. Она взлетела уже достаточно высоко, иначе и быть не могло. Но стрела не влетела во Врата. Внезапно из небесной тверди появилась огромная длань, протянулась вниз и схватила крохотную стрелу. Огромный большой палец прижал стрелу к указательному. Далеко вверху раздался слабый треск, едва слышный из-за ветра. Потом рука втянулась обратно, а обломки стелы упали к ногам Царя.
Царь уставился себе под ноги и так стоял.
Минули миллионы лет. Не было слышно ни звука, кроме воя ветра в перекладинах лесов. Потом мы услышали громкий всхлип. Он повторился. Мы развернулись и как могли быстро начали спускаться — по лесам, потом по ступеням и так до самой земли. Мы не оглянулись — ни разу. Можно подумать, что видеть плачущего Царя приятно, но на самом деле ничего приятного в этом нет. Это все равно, что увидеть, как гора обращается в муравейник, город рассыпается в пыль или могучее королевство обращается в прах.
Ну что ж, Строительный участок № 209 исчез, как только уехала Компания. Мы знали, что на Равнине больше не будет работы для таких, как мы. Так что мы разъехались кто куда. Ребята отравились на все четыре стороны. Я двинул на юг. Нашел неплохую работу в зернохранилище. Платят немного, но мне хватает, чтобы прокормить Дебби, маленького Джейка и себя, пока не подучу язык. Как только я выучу язык, снова поищу место на стройке. На востоке как раз намечается большой проект. Судя по тому, что я слышал, это какие-то гробницы. Строительство займет не меньше года, и потребуются квалифицированные рабочие ироде меня. Думаю, каменщику там легко найдется место.
Вниз по лестнице
В Дом Джефф чаще всего ходил летом. «Мама, я, наверно, схожу в Дом», — говорил он матери, и та всегда знала, о каком доме речь, ведь только туда Джефф всегда и ходил.
Сама мать в Дом ходила редко, и ей Дом всегда был не очень-то нужен. Он уже в ту пору был довольно старым и ветхим. Говорили, будто Дом не красили со времен Гражданской войны, хотя это наверняка было преувеличение. Но Дом определенно очень нуждался в покраске. Доски были почти голые, многие покоробились, а нижние уже начинали плесневеть.
Первоначально Дом представлял собой квадратную двухэтажную постройку с двускатной крышей. Потом к нему пристроили одноэтажное крыло с открытой террасой по всей его длине. Шли годы, и вторая дверь, дающая прямой доступ в заднюю часть Дома, вытеснила парадный вход — непредвиденная случайность, повысившая задний двор до ранга парадного двора. Полностью заросший ковром колокольчиков и затененный густыми кустами сирени, это был самый необычный парадный двор на Главной улице.
На крыльце всегда стояло несколько стульев и удобное крес-ло-качалка. В кресле-качалке обычно сидел и качался дядя Джеффа. Дядя любил это дело — сидеть и качаться. Люди говорили,
мол, ничем больше он и не занимался. Очередное преувеличение. Тем не менее, отправляясь летом к Дому, Джефф почти всегда обнаруживал, что дядя на крыльце качается в кресле-качалке. И через равные промежутки времени длинно сплевывает коричневую табачную слюну через перила террасы.
Внутри Дома всегда было чисто и прибрано, все так и сияло — если не считать коробок со старой заброшенной домашней утварью, громоздящихся в углах. Бабушка Джеффа, когда была жива, никогда ничего не выкидывала. В прихожую и на верхний этаж — двери туда постоянно, и зимой, и летом, были закрыты, — гости не допускались; они были завалены кипами старых газет, да такими, что приходилось бочком протискиваться вдоль стен, чтобы добраться до лестницы. Помимо старых газет в прихожей хранились бесчисленные пачки журналов, на которые бабушка Джеффа подписывалась годами, вроде «Дамский журнал Годи», или «Друг леди», а кроме того, имелись ящики, доверху заполненные любимыми бабушкой викторианскими романами. Обо всем этом Джефф узнал, пробираясь в прихожую в те минуты, когда дядя отлучался в амбар, а дедушка дремал в качалке в гостиной у печки. В ту пору дедушка Джеффа был еще жив. Дедушка, обеспеченный фермер, отошедший от дел, поздно женился, а еще владел в городке кое-какой недвижимостью. Когда дедушка умер, все отошло к старшему сыну, дяде Джеффа, за исключением старого дома на улице Вязов — его дед оставил отцу Джеффа, но они уже и так там жили. В каркасном доме на улице Вязов Джефф родился.