— Разве мои одежды не услаждают твой взор, о достойнейший из Волек? — огорчился Хоттабыч.
— Услаждают, безусловно услаждают, — дипломатично ответил Волька, — но вы одеты… как бы это сказать… У нас несколько другая мода… Ваш костюм слишком уж будет бросаться в глаза…
— Но как же одеватся сейчас достойные уважения мужи почтенных лет?
Волька попробовал растолковать старику, что такое пиджак, брюки, шляпа, но, сколько он ни старался, ничего толком объяснить не мог. Он совсем было отчаялся, когда его взгляд случайно упал на висевший на стенке дедушкин портрет. Тогда он подвёл Хоттабыча к этой порыжевшей от времени фотографии, и старик несколько мгновений вглядывался в неё с любопытством и нескрываемым недоумением: ему странно и удивительно было видеть одеяние, столь не похожее на соё.
Через минуту из дома, в котором с сегодняшнего дня проживала семья Костыльковых, вышел Волька, держа под руку Хоттабыча. Старик был великолепен и новой парусиновой пиджачной паре, украинской вышитой сорочке и твёрдой соломенной шляпе канотье. Единственное, что он не согласился сменить, была обувь. Сославшись на мозоли трёхтысячелетней давности, он остался в своих розовых туфлях с загнутыми носками, которые в своё время свели бы, вероятно, с ума самого большого модника при дворе калифа Гаруна аль Рашида.
И вот Волька с преобразившимся Хоттабычем почти бегом приблизились к подъезду 245-й московской средней школы. Старик кокетливо посмотрелся в стеклянную дверь, как в зеркало, и остался собой доволен.
Пожилой швейцар, солидно читавший газету, с удовольствием отложил её, завидев Вольку и его спутника. Ему было жарко и хотелось поговорить.
Перескакивая сразу через несколько ступенек, Волька помчался вверх по лестнице. В коридорах было тихо и пустынно — верный и печальный признак, что экзамены уже начались и что Волька, следовательно, опоздал!
— А вы, гражданин, куда? — благожелательно спросил швейцар Хоттабыча, последовавшего было за своим юным другом.
— Ему к директору нужно! — крикнул сверху Волька за Хоттабыча.
— Извините, гражданин, директор занят. Он сейчас на экзаменах. Зайдите, пожалуйста, ближе к вечеру.
Хоттабыч сердито насупил брови:
— Если мне будет позволено, о почтенный старец, я предпочёл бы подождать его здесь. — Затем он крикнул Вольке: — Спеши к себе в класс, о Волька ибн Алёша, я верю, ты потрясёшь своими знаниями учителей своих и товарищей своих!
— Вы ему, гражданин, дедушкой приходитесь или как? — попытался швейцар завязать разговор.
Но Хоттабыч, пожевав губами, промолчал. Он считал ниже своего достоинства беседу с привратником.
— Разрешите предложить вам кипячёной воды, — продолжал между тем швейцар. — Жара сегодня — не приведи господь.
Налив из графина полный стакан, он повернулся, чтобы подать его неразговорчивому незнакомцу, и с ужасом убедился, что тот пропал неизвестно куда, словно сквозь паркет провалился. Потрясённый этим невероятным обстоятельством, швейцар залпом опрокинул в себя воду, предназначенную для Хоттабыча, налил и осушил второй стакан, третий и остановился только тогда, когда в графине не осталось ни единой капли. Тогда он откинулся на спинку стула и стал в изнеможении обмахиваться газетой.
А в это время на втором этаже, как раз над швейцаром, в шестом классе «Б», происходила не менее волнующая сцена. Перед классной доской, увешанной географическими картами, за столом, по-парадному покрытым сукном, разместились учителя во главе с директором школы Павлом Васильевичем. Перед ними сидели на партах чинные, торжественно подтянутые ученики. В классе стояла такая тишина, что слышно было, как где-то под самым потолком монотонно гудит одинокая муха. Если бы ученики шестого класса «Б» всегда вели себя так тихо, это был бы безусловно самый дисциплинированный класс во всей Москве.
Нужно, однако, подчеркнуть, что тишина в классе была вызвана не только экзаменационной обстановкой, но и тем, что выкликнули к доске Костылькова, а его в классе не оказалось.
— Костыльков Владимир! — повторил директор и окинул недоумевающим взглядом притихший класс.
Стало ещё тише.
И вдруг из коридора донёсся гулкий топот чьих-то бегущих ног, и в тот самый момент, когда директор в третий и последний раз провозгласил «Костыльков Владимир!», с шумом распахнулась дверь и запыхавшийся Волька пискнул:
— Я!
— Пожалуй к доске, — сухо промолвил директор. — о твоём опоздании мы поговорим позже.
— Я… я… я болен, — пробормотал Волька первое, что ему пришло в голову, и неуверенным шагом приблизился к столу.