Из люка уже пышет удушливым жаром, а некоторые черти пообломали о священников свои вилы, и теперь им приходится тащить туда людей вручную. А в самом центре картины стоим мы с вами и спокойно смотрим на все, что творится кругом. Вы чего-то записываете в блокноте, а я то и дело прикладываюсь к бутылке, чтобы освежиться, и вам тоже даю. Порой какой-нибудь черт, весь взмокший от натуги, тащит чуть не прямо на нас жирного священника, а тот упирается, цепляясь пальцами за песок и истошным голосом призывая Иегову, и черт говорит нам: «Пардон, мистер Том. Пардон, мистер Бобби. Совсем запарился сегодня». А на обратном пути, когда он бежит за следующим священником, утирая с морды пот и грязь, я ему предлагаю выпить, но он отвечает: «Нет, мистер Бобби, спасибо. На работе не употребляю». Ох, и картина же получится, Том, если мы сумеем придать ей нужный размах и движение.
— Ну, мне кажется, на сегодня мы уже сочинили больше чем требуется.
— Да, черт побери, пожалуй, вы правы, — сказал Бобби. — Тем более что от этого занятия — сочинять картины — у меня в горле сохнет.
— Был один человек, Босх, он писал в таком духе и очень здорово.
— Это тот, что по электричеству?
— Нет. Иероним Босх. Он жил очень давно. Очень хороший художник. И у Питера Брейгеля есть такие сюжеты.
— Он тоже давно жил?
— Очень давно. Очень хороший художник. Вам бы понравился.
— К чертям всех старых художников, — сказал Бобби. — Им до нас далеко. И потом конец света до сих пор не наступил, так откуда этому Босху было знать о нем больше, чем знаем мы?
— С ним нелегко будет тягаться.
— И слышать этого не хочу, — сказал Бобби. — После нашей картины о нем никто и не вспомнит.
— Бобби, нельзя ли повторить?
— Фу, черт! Совсем забыл, что я за стойкой. А какой сегодня день, мы тоже забыли! Боже, храни королеву. Выпьем за ее здоровье, Том, я угощаю.
Он налил себе стаканчик рому, а Томасу Хадсону протянул бутылку бутсовского желтого джину, блюдечко с лимоном и бутылку индийского тоника «Швеппс».
— Стряпайте себе свое питье сами. Терпеть не могу эту мешанину.
Томас Хадсон налил поровну того и другого, добавил несколько капель из сосуда со вставленным в пробку перышком чайки и поднял было стакан, но оглянулся на матросов, сидевших у другого конца стойки.
— Вы что пьете? Скажите, как называется, если знаете.
— «Песья голова», — ответил один из них.
— Точно, «Песья голова», — сказал Бобби и, сунув руку в ящик со льдом, достал им по бутылке холодного эля. — Вот только стаканов нет, — сказал он. — Нашлись тут пьяницы, целый день швыряли стаканы в окно. Ну как, теперь у всех есть? За королеву, джентльмены! Не думаю, что ей так уж интересен этот остров, и сомневаюсь, чтобы она себя хорошо чувствовала здесь. Но — за королеву, джентльмены! Храни ее бог.
Все выпили.
— Замечательная, должно быть, женщина, — сказал Бобби. — Пожалуй, только чересчур чопорная для меня. Вот королева Александра, та больше в моем вкусе. Люблю таких. Но день рождения королевы мы отпразднуем, как положено. Хоть остров наш маленький, патриотизма нам не занимать стать. Один здешний житель участвовал в войне, и ему оторвало руку. Это ли не патриотизм!
— Чей, говорите, сегодня день рождения? — спросил один из матросов.
— Королевы Марии Английской, — сказал Бобби. — Матери нынешнего короля-императора.
— Это та, что ли, в честь которой судно названо? — спросил другой матрос.
— Том, — сказал Бобби. — Следующий тост мы будем пить с вами вдвоем.
Стемнело, и подул легкий ветер, так что и комары и мошки исчезли и суда уже вернулись в гавань, подняв на борт аутриггеры еще в проливе, и теперь стояли у причалов, которые тянулись от береговой линии в гавань. Отлив шел быстро, и огни судов дрожали на воде, отсвечивавшей зеленым и так стремительно убывавшей, что ее засасывало под настил причала и крутило воронкой за кормой большого катера, на который поднялся Томас Хадсон. В воде — там, где огни плескались между обшивкой катера и некрашеным настилом причала с кранцами из старых автомобильных шин, темными кругами отражавшимися в темноте у камней, — стояли, держась против течения, сарганы, приплывшие сюда на свет. Длинные, плоские, с прозеленью, как и вода, они не кормились тут, не играли; они только, подрагивая хвостами, держались против течения, зачарованные светом.