Следов, которые оставлял сок вербной ветки, здесь было не различить. Старик рассчитывал повстречать хозяина леса и от него узнать, куда направился ящер и бывал ли вообще в этих местах. Он рассудил, что лесное божество должно обитать в сердце своих владений, и, следя, чтобы солнце оставалось позади него, зашагал между стволов.
Чем дальше шел – тем гуще и темнее делался лес. Дубы и ясени уступили место елям, да таким высоким, что не всякая сосна могла с ними тягаться. Эти-то ели и образовывали мрачный заслон, скрывающий от чужого глаза глубины чащи.
Старик, однако, был настойчив и пробирался сквозь колючее заграждение с завидным упорством. Солнце перекатилось от затылка к левому уху и теперь пригревало его, когда черный заслон елей разрывался.
Когда светило вошло в зенит, старику начали попадаться черепа. Оленьи и волчьи, беличьи и кошачьи, человечьи и змеиные – они усеивали землю все гуще, будто вели к логову громадного хищника. Решив, что хищник и есть хозяин, о котором столь нелестно отзывался страж моста, старик направился по следу из костей. Он не особенно таился: не раз и не два хрустели ребра под его ногой, но никто не выходил на звук и ни малейшего шевеления не заметно было под деревьями.
Вскоре чаща сделалась совсем густой, и от солнца, ярко сияющего с небес, остались лишь воспоминания. Тусклого света едва хватало, чтобы различать тропу из останков, и старик думал поколдовать, чтобы сделать путь различимым, как вдруг оказался перед темным гротом.
Здесь, на юге Ласса, не было гор и скальная порода выходила из-под земли крайне редко. Грот несомненно был искусственным: присмотревшись, старик увидел, что пещера сложена из громадных булыжников, сваленных один на другой, и накрыта густым настилом из ветвей и мха. Внутри было еще темнее, чем вокруг. Решив, что местный владыка не обидится, если гость немного поколдует, старик запалил золотой огонек в навершии посоха и осторожно ступил в пещеру.
Ему открылся мрачный и совершенно пустой зал, сужающийся тем больше, чем дальше уходил вглубь. Грот, снаружи казавшийся нешироким, внутри был настоящим дворцом, лишенным, правда, обстановки и обитателей. Не спеша идти к суженной части, старик огляделся кругом. Три раза ударил посохом о землю и сказал в пустоту:
– Долгих лет тебе, лесной хозяин. Коли сам тут – покажись. Родич я твой, потолковать пришел, а умысла на тебя не имею.
Слова его утонули в вязком безмолвии, нельзя было понять, ждет ли хозяин в своем жилище или промышляет где-нибудь в лесу. Поразмыслив, старик решил, что дожидаться лесного бога лучше в его доме, чем на просторах бескрайней вотчины, и медленно побрел к узкому лазу, в который превращался зал.
Пройдя коридор, потолок которого терялся во мраке, а стены, казалось, могли сжать и букашку, старик оказался в просторном круглом покое. По стенам помещения горели факелы, и он, решив не раздражать хозяина чародейством, погасил огонь на конце посоха.
В зале лежало чудище.
Почти сразу старик заметил толстую цепь, вбитую в стену, каждое звено было размером с человеческую голову. Цепь вилась по полу и врезалась в кольцо, закрепленное на шее громадного существа ужасающего вида. Это был ящер, крылатый змей, похожий на того, которого преследовал старик, но черный как смола и полумертвый. Одно крыло его было вывернуто и переломано в нескольких местах, старику показалось даже, что он видит обломок кости, но то, возможно, был просто блик неверного света. Хвост чудовища охватывала вторая цепь, и оттого казалось, будто оно распято между стенами и не может пошевелиться. Из пасти твари стекала дурно пахнущая темная кровь, заражая все вокруг невыносимым зловонием, как будто во рту чудовища была гниющая рана. Тварь казалась обессиленной и безучастной ко всему вокруг.
Как ни сторонился старик породы крылатых змеев, а не мог без сострадания смотреть на скованное чудище. Он долго стоял в нерешительности, не осмеливаясь ни подойти к несчастной твари, ни оставить ее. Неизвестно, сколько минуло времени, пока позади него не раздалась тяжелая поступь. Старик обернулся.
Позади стоял медведь не медведь, человек не человек, а отвратительная их помесь. Был он в два раза крупнее бурого медведя, в левой лапе-руке держал тушу косули, в правой – моток веревки. Увидев старика, полумедведь замер на месте, затем бросил косулю и веревку наземь и взревел. Стремясь упредить его ярость, старик произнес снова:
– Долгих лет тебе, лесной хозяин. Родич я твой, потолковать пришел, а умысла на тебя не имею.
– Какой такой родич? – прорычал полумедведь, не двигаясь, однако, с места.
– Бог островной. Далеко отсюда мое царство, а не меньше твоего будет.
– Бог? Какой же ты бог? – хохотнул лесной царь, обходя старика кругом. – Больно тщедушен для нашей породы, лапой ударю – перешибу.
– Ой, не спеши судить, милостивый государь. Люблю этот образ, а перешибить и сам могу.
С этими словами старик подпрыгнул – невысоко, как позволял то его любимый облик, но, когда приземлился, содрогнулась до основания пещера лесного царя.
– Вижу, вижу, – рассмеялся царь, запрокидывая голову. Трудно было понять, искренно ли его веселье. – Чего от меня-то нужно?
– Не видал ли ты на днях ящера с вербной веткой в пасти: сам золотой, а спина железная? Должен был лес твой пролетать.
– Как же, видал шельмеца, – отозвался царь. – Сбежал от меня, поганец, ну да ничего, недолго ему по свету бродить, полетает луну-другую и вернется.
– Отчего ему вернуться? – полюбопытствовал старик. – Уж не забрал ли ты у него ветку?
– Что тут беседовать, – вдруг сказал хозяин. – Ты, чай, не чужак пришлый, а гость дорогой, пройди в мой дом, ешь и пей сколько хочешь, а там и поговорим.
Не удостоив скованную цепями тварь даже взгляда, лесной бог прошел мимо ее морды к широкому ходу, и старик поспешил за ним. Чудище едва подняло веки, когда он проходил рядом, мазнуло по нему ничего не выражающим взором и снова закрыло глаза.
– Кто это у тебя лежит? Поймал поди? – спросил старик, когда ход привел их в третий зал, уже напоминавший жилой покой. Охапки гнилой травы, постели из веток и мха были свалены здесь в беспорядке в великом множестве. В дальнем углу виднелась грубо вылепленная глиняная посуда: широкие блюда и горшки, чаши и миски. Земляной пол устлан был шкурами животных, сшитыми друг с другом. На дальней лежанке старик заметил шевеление и, подойдя ближе, увидел там девицу. Грязная, со спутанными волосами и огромным животом, она была некогда красива, но теперь на юном лице лежала печать тяжкой усталости и безнадежной тоски.
– Жена моя, – представил девицу лесной царь. – Пятого носит.
Старик учтиво поклонился девице, та безразлично кивнула в ответ.
– Где же четверо старших? – спросил он.
Медведь снова расхохотался и похлопал себя по брюху.
– Ты их сожрал?
– А ты что думал? Дичи тут не осталось, поди, а дети рождаются исправно. Сожру – и еще пару лун сыт буду.
– Тогда тебе не одна жена нужна, – заметил старик. – Дитя-то в утробе больше двух лун растет.
– А она и не одна, – хохотнул лесной хозяин. – У меня еще есть. Эй, бабы! Ну-ка явитесь!
Не успел стихнуть его зычный выкрик, как из бокового хода, такого узкого, что человеку приходилось становиться на четвереньки, дабы преодолеть его, стали появляться женщины. Их было около двух десятков – зрелых и совсем юных, одетых в лохмотья, с равнодушными понурыми лицами. Большинство поддерживали круглые животы, но нехотя, словно не видя смысла носить детей, которые все одно отправятся в пасть чудовища.
– Вот мои красавицы, – горделиво произнес полумедведь, обводя рукой-лапой беспорядочное столпотворение. – Сгиньте, бабы! – велел он, и женщины, не проронив ни слова, будто тени, стали уползать в узкий лаз. Бесконечная вереница трусящихся бедер и огромных животов постепенно исчезала во мраке перехода. В просторном покое осталась лишь девица, которую старик увидел первой, – очевидно, любимица лесного бога. Полумедведь тем временем продолжал: – Ты про змеиху спрашивал. Так то трофей мой охотничий. Много лет как поймал ее: повадилась, вишь, дичь мою распугивать, оленей моих жрать, я ее и свалил. Любила на ели сидеть, все ей оттуда видно было. Ели тут сам видел, какие знатные. Вот и подпилил я ту елку и дождался, пока она свалится. Тут уж не мешкал: взял булыжник побольше да бросил ей на крыло. До сих пор, вишь, не оправилась, и уж вовек не поднимется. Она меня укусила тогда, так я чуть не сдох. По виду дракон драконом, а яду как у змеи! Она тем летом в тягости была, а как разродилась, я дождался, пока вылупятся ящерята, и всех сожрал, клянусь небесами. Всех, кроме одного ублюдка. Тот еще стервец: обличья меняет как захочет. Я его схвачу – а он ужом обернется, выскользнет – и удирать. Только догоню – взовьется в воздух. Так и улетел от меня.