Былинка не слушала его, сжавшись у стены и словно пытаясь слиться с нею, да старик и не пытался достучаться. Позже, когда страх оставит ее, она вспомнит его слова, а нынче они пустое сотрясение воздуха.
С громким стуком рухнул железный обруч. Во всем своем пугающем величии поднялась ящериная царица. Казалось, безобразные увечья не отняли ни малой части ее мощи. Старик не лгал, когда предлагал ей помощь, но и правды не говорил. Он хотел привести змеиху в дом каменной богини: если прав лесной бог, ящер непременно явится туда. По крайней мере, ему хотелось так думать. Еще ему хотелось думать, будто лесной бог сгинул оттого, что и вправду оказался самозванцем.
Змеиха топталась, слепо тыкаясь в узкие ходы под горькие завывания Былинки. Ослепленная неожиданной свободой, забывшая дневной свет, она силилась найти выход, но не могла пробраться ни в один из них. Тогда старик вздохнул и ударил посохом о землю.
И грот развалился.
И стал лес.
Как старик ящера нашел
Семь дней и шесть ночей минуло прежде, чем старик добрался до жилища богини на окраине Ласса. Увечная змеиха шла с ним: не в силах подняться в воздух, она плелась по земле. Происходя из породы двуногих ящеров, передние конечности которых обратились в крылья, она не была приспособлена для пеших переходов. Однако даже сейчас каждый ее шаг был равен десяти шагам старика, и они почти не задерживались.
На ночлег оставались вскоре после заката. На первом привале старик на всякий случай ткнул змеиху посохом в грудь, пока она спала, но обличье ее не изменилось. Наутро, когда зловоние из загнивающих ран на деснах стало невыносимым, старик напоил змеиху маковым молоком, смешанным с отваром из зерен. Так матери Ласса и многих других стран избавлялись от нежеланных детей: для человеческого младенца отвар был бы ядом, погружающим в глубокий сон, из которого выходил не каждый. Но змеиха погрузилась не в сон, а в тяжелое долгое оцепенение. Она смотрела на старика, но не видела его, выражение глубокой древней тоски застыло в ее глазах. Старик достал нож.
Он долго мыл лезвие в воде ближайшего ручья и долго заговаривал его, стремясь избавить от всякой заразы. Когда нож был очищен, старик приблизился к змеихе и легонько надавил на нижнюю челюсть. Разумеется, он не сумел бы разомкнуть ей пасть собственными силами, но, отравленная маковым молоком, змеиха повиновалась, и черно-красный провал глотки раскрылся перед ним.
Старик вырезал гниющую плоть и промыл раны, и все время, что он копошился у нее в пасти, змеиха не двинулась и не издала ни звука.
К полудню она, казалось, пришла в себя, но мало что соображала, не отличая землю от неба и левую сторону от правой. В конце концов, в ее голову, должно быть, закралось подозрение, и она улеглась, накрывшись крылом и медленно глубоко дыша. Старик присел рядом и, убедившись, что змеиха не собирается его сожрать, осторожно погладил грубую перепонку крыла.
– Мы идем в жилище богини, – сказал он. – Она, стоит думать, не так свирепа, как давешний наш гостеприимец. Там и крыло твое исправлю, а нет – отправишься на мой остров, всех слуг своих соберу, всю свою мудрость призову, а подниму тебя в небо. Но и ты мне сделай милость, добрая госпожа: долго живу и долго жить буду, три дочери у меня есть – и ни одного сына. Как вернемся – будь мне супругой, а там и твой сын моим станет.
Чудовище внимательно смотрело на него из-под крыла, и, хотя было, по всему видать, бессловесно, старик знал, что змеиха его понимает.
– Только долг у него ко мне есть, пока не вернет – ни отцом ему не буду, ни другом. Ну да ты не бойся: я не злодей какой, и сынок твой непутевый сохранит голову на плечах.
Змеиху, казалось, вовсе не занимала судьба непутевого сынка. Взгляд ее сделался бессмысленным, тяжелые веки дрогнули раз-другой и сомкнулись под тяжестью сна, как будто маковое молоко и вправду заставило ее уснуть навечно.
Она поднялась к закату, и они шли день и за ним следующую ночь, пока на утренней заре жилище богини не явилось их глазам. То был просторный двор с низким длинным строением, похожим на лабиринт. Сложенные из серого булыжника стены уходили вдаль и терялись на границе земли и неба. Трудно было сказать, где кончается бесконечная громада камня. Строение было так длинно и извилисто, что напомнило старику его зловещего знакомца, презираемого небом.
Но самым тревожным знаком было не подобное лабиринту сооружение, а рои мух, что вились над телами, устилавшими двор. Частокол из грубо обтесанных бревен окружал входной проем. На некоторых из них насажены были человеческие головы. По чьей-то жестокой прихоти глаза их были вырезаны из глазниц и вставлены в ноздри. Даже удивленный увиденным старик не мог не признать, что это выглядело забавно. Узкая тропка вела к дому божества, по обеим сторонам ее лежали тела, некогда принадлежавшие обладателям голов на кольях. У каждого разворочены были грудь и живот, и от обилия мух, копошащихся в ранах, самих ран почти не было видно.
– Я слышал, богиня, что обитает здесь, редкой доброты и душевности создание, – пробормотал старик. – Врали, должно быть, слухи.
Змеиха предсказуемо молчала. Казалось, свалка тел и окружающий смрад вовсе не тревожили ее. Некоторое время старик раздумывал, стоит ли входить в столь негостеприимный дом. В конце концов, он решил, что не будет большой беды от потворства своей любознательности. Махнув змеихе, чтобы шла за ним, старик ступил на узкую тропку и направился к дому.
Ни дверей, ни ворот, ни занавеси, никакой заслонки не было у входа. Коридор, в котором старик оказался, был таким же узким, как и дорога, ведущая к нему, и, хотя человек мог пройти здесь свободно, змеиха отирала боками стены. Свет, лившийся через входной проем, становился все тусклее, пока, наконец, не превратился в белую точку на границе зрения и слепоты, и старик зажег на конце посоха огонек. В его слабом свете тени идущих вытянулись, и очертания их сделались уродливы.
Узкий тоннель закончился неожиданно, когда казалось, что впереди еще много верст однообразной дороги. Они оказались в круглом широком зале, потолок его смыкался куполом над головами и терялся во тьме. Глядя на строение снаружи, трудно было представить, что в нем может существовать настолько огромное помещение. Либо то были чары, либо зал находился под землей.
Просторный покой был пуст и являл собой словно бы гигантскую арену, где без особых неудобств могли бы сойтись две скалы. Впрочем, пустота зала была обманчива: вдоль всей окружности тянулись ряды сосудов из камня и глины – больших, размером с человека, и крохотных, могущих уместиться на ладони. Старику любопытно было взглянуть, что хранится в них, но, памятуя о почтительности в чужом жилище, он унимал свою любознательность. Так они и миновали бы зал, если бы змеиха, неловко вывалившись из коридора, не смела хвостом один из сосудов размером с небольшого волка. Глиняный бок раскололся, и содержимое рассыпалось по полу.
В сосуде были зубы. Бесчисленное множество клыков, резцов, бивней и похожих на пластины зубов гигантских травоядных, жала ядовитых змей – все выбеленные солнцем или пожелтевшие от времени. Уж не хранит ли богиня в другом сосуде хребты, а в третьем – черепа?
– Видно, здесь кладовая хозяйки, – сказал старик змеихе. – Ох и запаслива госпожа богиня. Идем дальше, поищем ее саму.
Им пришлось обойти почти весь зал прежде, чем они заметили вход в новый коридор. У входа лежал странный предмет, сверкающий, будто золотой слиток. Старик склонился и поднял находку. К его изумлению, то оказался вовсе не слиток. Старик держал в руках окровавленный кусок плоти, покрытый золотой чешуей, все еще сверкающей в неверном свете огонька на конце посоха. Повертев нежданный подарок, старик принял его за кончик ящериного хвоста, сорванный или скушенный чьими-то острыми зубами. Кровь давно засохла и почернела, очевидно, хозяин хвоста расстался с его куском уже давно. Старик понадеялся, что незадачливый путник, искавший здесь укрытия, и был его ящер. Хотя тварей с золотой чешуей несчетно жило в подлунном мире, соленый сок вербной ветки оставил здесь едва заметный след. Может статься, ящер миновал дом богини и полетел дальше на восток, но не выяснить этого у хозяйки жилища старик не мог.