СТАРИК
Сейчас, даже много лет спустя, когда я уже много видел и многое могу сравнить, я вряд ли буду убедителен, назвав старика очень красивым, каковым видел его в мои восемь неразборчивых лет. Он и стариком-то быть не мог в его предельно тридцать пять – сорок, и даже моя мама – его, полагаю, ровесница, - иначе как "старик Альберт" его не называла. Может, из-за густой, заснеженной проседью, бороды и таких же припудренных бровей, и, кажется, даже ресниц, а может, просто иронично...
К нам "старик" попал благодаря мне: приезжих беженцев "разбирали" по разнарядкам полиции, и одиноко стоявший в стороне с кожаным, видавшим виды медицинским несессером "бородач", которого из жалости я поманил рукой и привел домой, был одиннадцатым сверх нормы жильцом в нашем "муравейнике". Мама обреченно сказала: "Будешь спать с ним", - но все спокойно обошлось: я устроился на полу под лежанкой моего брата в шаге от лежбища "старика".
...Много лет спустя я стал учителем, и первая подпись в путевке в это трудное,захватывающее путешествие была не университета, а старика. И даже не на русском языке. И не от Руссо и Песталоцци я унаследовал убеждение, что божье создание – человек, вырастающий из ребенка, лепится учителями и наставниками, и не всегда мама и папа, кроме как "материалом", занимают там много места...
"Старик" Альберт не былквалификационноучителем, не был и врачом: он даже, помню, казнился по этому поводу, считал роковой ошибкой, что не завершил курс медицины в Берлинском Университете, но его энциклопедические познания привораживали мое детское восхищение, и на наивный вопрос: "Альберт, я тоже буду когда-то знать столько же?" - он снова, как это бывало не раз, улыбнулся: "Пока будешь меня подкармливать своимлэкехом*.
А в натуре это были пластины толстого подсолнечного жмыха, предназначенного для свиней, после выжимки из него масла в маслобойке.
Его из проделанного лаза благодаря моей "щелевой" комплекции я выносил, когда темнело, для всех обитателей нашего "муравейника": и на ужин, и на завтрак, и даже для еды ночью, ибо насыщал жмых быстро, но чувство голода возвращалось еще быстрее...
Я же всегда с нетерпением ждал вечерней трапезы, после которой...
...После которой начинался фестиваль грез, фантазий, так красочно привязанных к реалиям нашего мира, что их подлинность и красота не были
*Медовикна идиш
деформированы даже ужасами гетто и не запятнаны никакими здравыми сомнениями. Вначале в нетерпеливом ожидании укладывался под кровать я, не забывая,однако,повесить у изголовья брата дощечку "Брат,помни: крыша протекает!", которая очень смешила Альберта...
Только свою жену долгое время после женитьбы (но это, полагаю, были "женские игры"), я так же нетерпеливо и мечтательно ждал перед сном...
Я любил в этом действе все: и шорохи обустройства старика в его напольной берлоге и, наконец, знакомый шепот: "Так на чем мы вчера остановились?". Вопрос был,скорее,праздный: Альберт все помнил и не повторялся.
И хотя я не был новичком вкнигочтении,и рассказы старика иногда совпадали с прочитанным, но то, что я слышал полушепотом в полутьме лунного освещенияили просто кромешной тьме удлиненных декабрьских ночей, воспринималось ярче и запоминалось лучше...
А феномен понимания ломаного русского с вкраплениями немецкого, еврейского, румынского и французского вряд ли имеет логическое обоснование.
...И еще непреложный факт: ни о Фаусте, ни оЛорелейид'Артаньяне, тем более–о докторе Фрейде я не узнал ничего нового и тогда, когда об этом прочитал самостоятельно. А "Лесного царя" Гейне, кстати, я и поныне читаю с немецкой интонацией старика.
Старик с неохотой гулял со мной по романтическим дебрям Шиллера и Гете, интуитивно оберегая от расслабления в жестокой борьбе за выживание в условиях гетто, предпочитая героику жизниГавроша, сказаний и притчейДубноваи победную надежду "Таинственного острова".
Старика я видел только вечером и, если просыпался, - ночью. На рассвете он уходил, как потом стало известно, в лазарет для больных дизентерией. Мама, конечно, об этом знала и побаивалась инфекции в условиях ужасной антисанитарии и отсутствия простого мыла. А когда я всё-таки заболел, старик попал в страшную немилость, которую смог выдержать только с моей защитой: я назвал маме (и она поверила) совсем другой адрес возможного заражения. Почему с такой самоотдачей и бесстрашием старик работал в этом опасном месте, я узнал гораздо позже. Он выходил меня в отделении, и мне, благодаря огромной потере последнего мяса на костях, стало еще легче проникать в маслобойку и воровать подсолнечный жмых (макуху).