— Ты чего это, черт тебя побери? Совсем рехнулся? — сказал который в катере. — Дамбу сегодня в полдень взорвут. Динамитом. Неужели не понятно?.. А ну быстро, — скомандовал он остальным. — Тащите его на борт. Пора отсюда уходить.
— Я возьму шкуры и лодку, — сказал каторжник.
— Да пропади они пропадом, твои шкуры. Если дамбу сегодня не взорвут, через пару дней наловишь себе целую кучу крокодилов прямо посреди Батон-Ружа. А лодка тебе и подавно ни к чему, вон у нас какой катер — лучше бы спасибо сказал.
— Без лодки никуда не поеду. — Он произнес это спокойно и непререкаемо, до того спокойно и непререкаемо, что все они с минуту молчали и только глядели на него, на этого распростертого у их ног, полуголого, покрытого волдырями и шрамами, беспомощного человека в кандалах и наручниках, который предъявил свой ультиматум мирным и ровным голосом — таким голосом разговариваешь перед сном с женщиной, лежащей рядом с тобой в постели.
Тот, что в катере, первым стряхнул с себя оцепенение; бесстрастно сплюнув за борт, он — тоже спокойным, ровным голосом — сказал:
— Ладно. Давайте сюда его лодку.
Они помогли женщине — руки у нее были заняты, она держала младенца и сверток — сесть в катер. Потом подняли каторжника на ноги — кандалы и наручники зазвенели — и помогли ему перебраться туда же.
— Дашь слово вести себя хорошо, наручники могу снять, — предложил все тот же, видимо их старший.
Каторжник на это даже не ответил.
— Хочу веревку держать, — сказал он.
— Веревку?
— Да, — сказал он. — От лодки.
В общем, они взяли лодку на буксир, положили каторжника в кормовой отсек, дали ему конец веревки и поплыли. Назад каторжник не смотрел. Да и вперед не смотрел — скованный по рукам и ногам, уперев пятки в пол и согнув колени, он лежал на спине и сжимал в кулаке конец веревки. Но дороге катер сделал еще две остановки; к тому времени, когда размытый вафельный кружок солнца стал снова зависать прямо над головой, в катере было уже пятнадцать человек; а потом каторжник — он все так же неподвижно лежал на спине — увидел, как плоский медный берег пополз вверх и превратился в зеленовато-черную массу спутанных бородатых болотных зарослей, но вскоре болота тоже кончились, и глазам его открылась водная ширь — столько воды он еще никогда не видел, — очерченная вдали синей береговой линией и жидко блестевшая под полуденным солнцем; тарахтенье мотора смолкло, катер тихо скользил вслед за угасающей волной.
— Эй, ты чего это надумал? — раздался голос старшего.
— Да ведь уже двенадцать, — отозвался рулевой. — Может, взрыв услышим.
Все прислушались — катер уже не двигался вперед, а лишь покачивался на месте, мелкие волны блестящими осколками плескались о борта, перешептывались, — но с простора под раскаленным туманным небом не донеслось ни звука, даже воздух не задрожал; долгие секунды слились в минуту, она завершила собой час, и полдень кончился.
— Поехали.
Мотор снова затарахтел, катер начал набирать скорость. Старший прошел на корму и, держа в руке ключ, наклонился над каторжником.
— Теперь уж хочешь не хочешь, а должен будешь вести себя, как положено, — сказал он, отмыкая наручники, а потом и кандалы. — Понял?
— Да.
Они плыли дальше; вскоре берега исчезли вовсе, катер шел теперь словно по небольшому морю. Руки и ноги у каторжника были свободны, но он все так же лежал на спине, зажав в кулаке конец намотанной на запястье веревки; иногда он поворачивал голову и поглядывал назад, на свою лодку, которая, виляя и подскакивая, тащилась за катером; а иногда смотрел даже вперед, окидывая взглядом озеро — лицо у него оставалось мрачным, застывшим, двигались только глаза, — и думал: Никогда еще я не видел такой необъятности, такой огромной водяной пустыни, — хотя, наверно, нет, он так не думал; а еще часа через три-четыре вновь проступившая береговая линия опять поползла вверх и, расколовшись на части, превратилась в скопище парусников, моторок, паровых суденышек, и тогда он подумал: Я себе даже не представлял, что на свете так много кораблей, даже не знал, что их столько, самых разных, — впрочем, скорее всего он опять же ничего такого не думал, а просто наблюдал, как катер втискивается в узкий канал, за которым низко висел городской дым; потом вдруг открылась гавань, и катер сбавил ход; люди, молчаливой толпой стоявшие на причале, смотрели на катер со скорбным равнодушием — каторжнику оно было уже знакомо, и что это за люди, он тоже понял сразу, хотя, когда проплывал через Виксберг, ничего не видел, — все они несли на себе печать неприкаянности, по которой безошибочно узнаешь бездомных, и сам он был помечен этим клеймом еще более жестоко, хотя никому не позволил бы причислить себя к их племени.