Обри подвезет меня до автобусной станции в черном пикапе «Форд». У пикапа широченные колеса с хромированными ободами.
Когда мы отъезжаем от дома, в котором я родился, я не оглядываюсь на него. Я боюсь. Я боюсь, что сюда полетят снаряды и раскидают разрывами древние бревна. Мне страшно, что штурмовики «Фантом» забасят низко-низко над зеленкой, ударят с бреющего по худосочной несушке во дворе из автоматической пушки и засеют бабулин огород блестящими контейнерами с напалмом, сожгут пугало вместе с кабачками.
Я родился во Вьетнаме, давно уже. Мой родной городок стал мне чужим, как чужая страна. Слишком поздно уже нам с Ванессой осесть где-нибудь в маленьком блиндаже, готовить еду из сухпая, начищать свои M16 и растить новобранцев.
Если я оглянусь, хотя бы на миг, старый дом исчезнет, его проглотит шквал красного огня и дыма.
Я смотрю вперед, строго по курсу. Как сказал мне отец в тот день, когда я уезжал с фермы, чтобы отправиться во Вьетнам: «Как тяжело идти, обрывая корни».
Бледный Блупер возвращается домой.
Я еду в открытом кузове, с одной стороны Сисси, с другой — лиловый мешок Обри для боулинга. Мы с Сисси придавлены дюжиной картонных коробок, набитых сплющенными ногами пивными банками. Солнце уже зашло, и так холодно, что даже у чугунного пса все причиндалы могут отмерзнуть.
На автобусной станции я прощаюсь с семьей.
Автобусная станция на самом деле представляет собой заправку компании «Шелл» «Стела и О. В.», дом-прицеп, водруженный на шлакоблоки. На поломанном термометре на здоровенной плоской бутылке «Кока-Колы» из ржавого рыжего железа висит картонка с надписью: «ЗАКРЫТО».
Обри говорит: «Будь добрым христианином, мальчик мой. Я прощаю тебе все, что ты наделал в прошлый вечер. Наверное, что-то нашло на тебя, что ты так из себя вышел. Надеюсь, все у тебя на Севере получится». Одаряет меня своей тошнотворной приторной улыбкой, но руки не протягивает.
Мать берет Обри под руку и говорит: «Видишь, Джеймс? Все у нас будет хорошо». Она скованно меня приобнимает. «Не лезь никуда. Веди себя хорошо, и все будет нормально. Как устроишься — напиши, чтобы мы знали, где ты есть».
Бабуля обнимает меня и говорит: «Жми до отказа, изо всех лошадиных сил, что Бог даровал, Джеймс. Да хранит господь душу твою. Мы все тебя любим».
— И я люблю тебя, Бабуля.
Семья забирается в кабину пикапа, а Сисси все еще меня обнимает. Сисси плачет. Она не говорит ни слова, только целует в обе щеки и протягивает мне подарок в пакете из коричневой бумаги.
Сисси утирает слезы рукавом рубашки и запрыгивает в кузов грузовика.
Черный пикап трогается в путь. Все машут руками. Обри сигналит.
Сисси не прекращает махать мне из кузова грузовика, пока не скрывается из виду.
Внутри пакета из коричневой бумаги — стеклянная банка из-под компота. В банке из-под компота полным-полно светлячков. Детишки в Алабаме зовут их «жучки-молнии».
Жучки-молнии испускают фосфоресцирующий свет. Ненастоящий свет холоден, желт и по краям тронут зеленым.
Когда я замечаю лобовые огни «Бирмингемского экспресса», взбирающегося в темноте на холм, я откручиваю крышку с мейсонской банки и швыряю ее прочь. Высоко поднимаю банку из-под компота над головой, насколько могу вытянуть руку, как будто я статуя Свободы.
Я шлепаю по банке из-под компота «стетсоном», и сотня фосфоресцирующих точек как взрыв разлетается в ночном небе, они подмигивают как дульные вспышки в зеленке — сотня алабамских жучков-молний, живых, свободных и мерцающих как искры от костра.