— Вилла Бардо, — говорит нам довольный произведенным впечатлением Аззеддину, — один из лучших в Алжире образцов мавританской архитектуры. Это выработанный андалусскими эмигрантами в Тунисе в пятнадцатом столетии стиль возведения загородных вилл для знатных особ. Здесь просто интересно побывать, даже не знакомясь с музеем. Недаром почти все французские писатели, художники и композиторы, посещавшие Алжир, обязательно приходили сюда.
Надо сказать, что раздел этнографии, открытый для обозрения с 1926 г., весьма гармонирует с характером архитектуры виллы. Здесь выставлены образцы одежды различных районов Алжира (Кабилии, Сахары, Мзаба, Тлемсена и др.), их оружия, украшений. Воссоздан с помощью гипсовых фигур своеобразный облик алжирского гарема турецкой эпохи: три женщины в ярких костюмах беседуют друг с другом. В основу положена известная картина Делакруа, но гид вполне серьезно замечает:
— А в Мзабе и сейчас это можно увидеть.
Мы вышли из музея на улицу. Город-лестница наряду с чисто эстетическими достоинствами имеет и очевидные практические минусы. Попав под дождь, мы сразу же оценили неудобства передвижения по наклонному мокрому асфальту и скользким ступенькам лестниц. И все же после всего увиденного нам очень не хотелось уезжать из города, в 13 километрах от которого, рядом с поселком Зеральда, был расположен наш туристический комплекс. Издали он напоминал Касбу: скопление одинаковых свежеоштукатуренных кубиков и призм, унылое геометрическое однообразие которых нарушалось лишь полукруглыми пятнами окоп и проходов к морю. Комплекс в Зеральде, как и другие (в Типазе, Моретти), представляет собой попытку одного из главных строителей новых кварталов Алжира, французского архитектора Фернана Пуйона, создать «гармонию традиции и модернизма». Результат, на мой взгляд, не очень удачен, так как Пуйон не сумел в нем воплотить ни живописности традиционного зодчества, ни комфорта современных зданий. И если еще в жару, когда комплексы набиты битком, здесь как-то можно жить, ибо море — рядом, то в холодном и промозглом декабре мы основательно мерзли в Зеральде и чувствовали себя неуютно.
На краю Сахары
Рано утром отправляемся в поездку по стране. Еще до нашего отъезда Зеральду покидает несколько автобусов, заполненных крестьянами в традиционных джеллябах, белых и желтых тюрбанах. Они едут на очередную конференцию по аграрной революции, которая тогда продолжалась уже второй год. Определенный опыт у Алжира в этом деле есть: даже между столицей и Зеральдой мы успели заметить несколько государственных хозяйств, обычно названных именем одного из шахидов — погибших героев революции. Проехав залитый декабрьским дождем город Алжир, направляемся сначала на восток, а потом на юг страны. По пути Аззеддину рассказывает о населении и нравах столичной области, называет города, которые мы проезжаем:
— Это Руиба. Здесь автосборочный завод, наполовину принадлежащий государству, наполовину — французской фирме «Берлие»… Это Тайния, бывший Менервиль. Здесь начинается Кабилия. Тут есть лакокрасочный завод… А вот Лаадария, бывшее Палестро. В нем расположен Госпиталь советско-алжирской дружбы.
Порой, когда мы минуем новые предприятия с небольшими поселками вокруг, Аззеддину называет лишь ту иди иную страну, которая помогла Алжиру построить это предприятие, но подчеркивает, что полный хозяин его теперь — государство. Особенно охотно он рассказываем о свадьбах. Когда мы встречаем свадебный кортеж (а в тот день мы встретили их не менее пяти-шести), Аззеддину вскакивает с места, возбужденно кричит:
— Свадьба, свадьба!
Он старается при этом обратить наше внимание на то, в какой машине едет жених, в какой — его родня, в какой — невеста, жалуется на дороговизну всей церемонии, вспоминает, сколько пришлось заплатить за нее его братьям и родителям. Ему свадьба была явно не по карману. Поэтому-то он много об этом говорит и смотрит вслед свадебным кортежам не без грусти и зависти.
Автобус останавливается недалеко от Лакдарии в глубоком ущелье. Мы выходим и любуемся превосходным видом каньона, крутизной обрыва, на краю которого в горную породу буквально врубилось шоссе, а высоко над ним пробит железнодорожный туннель. Несмотря на яркий, солнечный день, в ущелье хмуро и сыро. Небольшие водопады приглушенно шумят внизу, где по дну каньона робко тянется небольшая речка.
— Это Уэд Иснр, — говорит Аззеддину. — У Буиры он впадает в другой, Уэд Суммам, район которого был одним из главных очагов партизанской борьбы в Кабилии.
Выехав из ущелья, мы продолжаем подниматься. Спуск начинается примерно с высоты тысячи метров над уровнем моря. Оставляем в стороне Буиру, где, как сообщает гид, есть лицей с пансионатом для учащихся из Сахары, а также Сур аль-Гозлап (бывший Омаль) со знаменитыми на всю округу стадионом и рынком. Едем на юг. Аззеддину рассказывает о кочевниках Сахары и жителях оазисов, о мусульманских праздниках. Особенно он распространяется по поводу того, как мусульмане чтут пост рамадан, когда целый месяц нельзя ни есть, ни пить, ни курить до наступления темноты.
Между тем местность за окном приобретает все более безжизненный, пустынный характер. Мы достигли границы Сахары.
В середине дня приезжаем в Бу-Сааду. В переводе это означает «Отец счастья». Чтобы понять его смысл, нужно въехать в этот городок, как это сделали мы и как до нас это делали многие поколения кочевников Сахары: посреди выжженной полустепи-полупустыни увидеть густую зелень Пальмовых рощ, почувствовать прохладу пересекающего оазис ручейка, ощутить ветерок из близлежащего горного ущелья Кабр аль-Уасис, подивиться желтовато-кремовому цвету местных домог. Располагаемся в отеле «Каид» — нагромождении белых кубов с редкими окнами, раздвоенными на итальянский манер и украшенными сверху декоратнвной цветной решеткой. Мы здесь не первые русские: мальчишки на улице, едва завидев нас, тут же начинают выпрашивать значки, марки или другие сувениры. До нас тут побывали и туристы из СССР, и советские врачи, геологи, ирригаторы, строители.
Все достопримечательности Бу-Саады мы подробно не осматриваем. Да их не так уж и много: развалены старой крепости, две мечети, множество мелких лавок и мастерских, выставляющих на соблазн туристам золотое шитье, керамику, ткани и шелка всех видов, расцветок и рисунков. Некоторые из этих товаров их создатели вечером приносят прямо в отель, особенно рекламируя ковры из чистой шерсти и пальмовые веера. Кое-кого из нас им удалось соблазнить кривыми декоративными ножами (в Алжире они так и называются — «бусаади») да причудливыми «сахарскими розами», — отполированными в виде цветка под действием смены температур и ветра местными камнями светлых оттенков.
На следующий день встречаемся с руководством местной дайры (окружной организации) партии Фронт национального освобождения (ФНО). Знакомимся. В комнате пятеро мужчин средних лет, некоторый — в тонких бурнусах и легких накидках поверх европейского костюма, и одна женщина — молодая красавица Салима Руиби, также одетая по-европейски: в светло-серое пальто и черные брюки. Ослепительно улыбаясь, она буквально пленяет всех нас. На вид ей не более 26–27 лет, но она уже не первый год руководит местным отделением Союза алжирских женщин, Потом появляются еще две ее помощницы, одетые в соответствии с мусульманской традицией. Увидев нас, они тут же откидывают покрывала-хаики, под которыми скрываются цветастые вязаные кофты, здороваются с нами за руку и далее вступают в беседу, не закрывая лиц.
Я уже не впервые наблюдаю — в Алжире подобную метаморфозу. Местные мусульманки отнюдь не пугливы и не фанатичны, держатся обычно с достоинством и соблюдают обычаи ислама, в том числе ношение хаика, по соображениям скорее патриотизма, чем религиозности. Именно поэтому в разговоре с европейцем они сбрасывают хаик, желая показать, что алжирцы вообще и алжирки в частности — люди вполне современные и цивилизованные. Недаром, когда речь зашла о положении женщины в стране, Салима Руиби, и по одежде, и по манерам европеизированная более других, сказала: