Для алжирца, гражданина страны, подвергавшейся национальному обезличиванию свыше 130 лет, говорить по-арабски — более чем потребность: это вопрос чести и национального достоинства. И тем больше уважения испытывают алжирцы к иностранцу, если он говорит по-арабски. Общение с чужестранцами на французском языке стало для них уже давней привычкой. Но надо видеть, как светлеют их лица и как раскрываются эти в общем довольно сдержанные люди навстречу тому, кто заговорит с ними по-арабски!
Интерес к достижениям русской и современной советской арабистики иногда приобретает несколько специфический характер. Муса Ликбаль, с которым мне довелось потом встретиться в неофициальной обстановке, например, спросил, объективно ли освещены у нас история восточного средневековья, «выдающаяся личность Бату-хана» (Батыя!), его роль и в целом значение Золотой Орды в истории России, а также взаимоотношения России с Турцией и Ираном.
По тональности вопросов догадываюсь, что сочувствие любезно улыбающегося Ликбаля на стороне «государств ислама», то есть Турции и Ирана. ЛАожет быть он вспомнил, что когда-то адмирал Ф. Ф. Ушаков громил турецкий флот, в составе которого находились и корабли алжирских раисов (корсарских капитанов)? В таком случае неужели ему безразлично, что раисы были в большинстве своем не алжирцами и даже не турками, а просто принявшими ислам европейскими авантюристами?
Убеждаюсь, что мой собеседник твердо стоит на том, что даже русско-турецкие войны — чуть ли не продолжение со времен крестовых походов векового «противоборства ислама и христианства». Исламистские настроения в Алжире вообще усилились с конца 60-х годов. Для одних это форма национализма, для других — поиски социальной справедливости на основе Корана и шариата, для третьих — скрытая поддержка «братьев-мусульман», воинствующих клерикалов, старающихся распространить свою деятельность на все арабские страны[4].
Есть и другие дополнительные причины обращения к исламу алжирских интеллигентов. Для научной молодежи Алжира, в первую очередь молодой поросли университетских историков, характерно стремление докопаться до исходных моментов новой истории страны, создать заново ее периодизацию, порвав как можно больше связей с вызывающими протест алжирцев концепциями западной буржуазной историографии. Отсюда — нежелание считать 1830 год, то есть начало колониального завоевания, каким-либо значительным рубежом в истории Алжира, стремление внимательнейшим образом заново переосмыслить и проанализировать предшествовавший этому году «османский период» — так они называют правление в Алжире турецко-янычарских деев. Многие из них считают, что алжирская нация и единое национальное государство в Алжире уже существовали в «османский период». Муса Ликбаль, рассказав мне об этом, с улыбкой спросил:
— А каково мнение советских арабистов по этому поводу?
Вопрос действительно волнует многих. Мне это стало ясно во время прочитанной мною в столичном университете лекции об изучении Алжира в СССР. Ликбаль открыл и закрыл ее традиционными мусульманскими формулами: «Во имя Аллаха милостивого и милосердного» и «Да пребудет над вами милость Аллаха». Вернее, это была, как принято говорить в Алжире, «лекция-дискуссия», ибо дискуссия здесь — важная, если не главная, часть лекции как таковой.
— Как вы считаете, — спрашивали меня, — был ли в Алжире феодализм до прихода колонизаторов? Почему вы расцениваете антиколониальное движение в Алжире после восстания Бу Амамы как буржуазное, хотя национальная буржуазия у нас всегда была очень слаба? Разве буржуазия руководила нашим национальным движением? Да ее у нас по-настоящему и не было! Капиталистами в Алжире всегда были иностранцы, колонизаторы. Почему только государство эмира Абд аль-Кадира определяется вами как подлинно алжирское? А разве в османский период правительство деев не управляло всей страной, не было связано с арабами и берберами узами ислама и не противостояло иноземцам, пытавшимся завоевать Алжир? В отличие от деев Абд аль-Кадир не осуществлял власть над всей страной; так стоит ли ввиду этого считать государство деев менее «национальным», чем государство эмира Абд аль-Кадира?
Некоторые из присутствующих весьма слабо представляли себе, как работают советские ученые. В частности, известный историк Белькасем Саадаллах, учившийся в США, задал мне вопрос:
— По каким источникам работают востоковеды СССР?
И был весьма удивлен, услышав о таких материалах, которые не были использованы в незадолго до этого опубликованной его большой книге о национальном движении алжирцев.
Примерно те же вопросы мне задавали и во время лекции-дискуссии, состоявшейся через день в советском культурном центре. Здесь, однако, при общем дружественном отношении аудитории явно недружественно вел себя маленький шустрый полуподросток (как потом мне сказали, студент медресе). Он был уверен в «политических причинах интереса СССР к Востоку» и сетовал на недостаточное, по его мнению, освещение в нашей литературе «роли ислама и распространения арабского языка во всем мире». Других слушателей, помню, интересовало отношение советских арабистов к спору о способах производства на Востоке. Из их вопросов стало ясно, что они представляли себе доколониальное алжирское общество как совершенно бесклассовое с якобы полным господством родо-племенных и вообще уравнительно-общинных отношений.
— Почему вы говорите о феодалах? — недоумевали они. — У нас их не было до прихода колонизаторов! Разве их не породила система колониального гнета?
Встречи в университете Константины были не менее любопытны. Диковатая красота одного из древнейших в Африке городов контрастирует с молодостью, некоторой «модерновостью» и даже недостроенностью университета. За год до нашего приезда он назывался университетским центром, а вместо факультетов были коллежи. У входа в созданный по проекту знаменитого бразильца Оскара Нимейера своеобразный комплекс зданий громоздятся щебень и прочие отходы новостройки, а в аудиториях уже идут занятия, кипят споры и дискуссии. Одна из дискуссий разгорелась после лекции о советской арабистике.
Далеко не все присутствовавшие (а их было свыше 200 человек) понимали, почему русские и советские арабисты, сделавшие так много, меньше известны в арабском мире, чем западные. Пришлось отвечать на вопросы, какие контакты установлены между советским и зарубежным востоковедением, в какой мере эти контакты могут привести к «сближению точек зрения» СССР и Запада в условиях мирного сосуществования, в какой степени возможно их взаимовлияние, что могут позаимствовать исследователи арабского мира, в том числе сами арабы, из методики и техники исследований советских арабистов. Кто-то даже посетовал, что культура и литература стран Арабского Магриба и арабской Андалусии меньше привлекают внимание арабистов СССР, чем история и культура Арабского Востока.
В выступлениях некоторых участников дискуссии в еще большей степени, чем в высказываниях их коллег в столичном университете, чувствовалась симпатия к наследию «османского периода». В Константине это объясняется еще и тем, что именно здесь алжиро-турецкая аристократия более всего сблизилась с арабо-берберским населением, а ее представитель Ахмед-бей в течение 18 лет возглавлял борьбу против колонизаторов на востоке страны. Вот почему многие константинцы даже склонны возвеличивать Ахмед-бея в ущерб Абд аль-Кадиру. Здесь, во время дискуссии, они упорствовали, считая, что в Алжире еще до начала колонизации сложилась самобытная нация, частью которой были и алжирские турки.
— Если вы с этим не согласны, — говорили они мне, — то что вы тогда понимаете под нацией? Каковы ее главные признаки? Вы ведь не считаете, как некоторые на Западе, что турецкий период у нас был колониальным? Обратите внимание на наличие в этот период единства языка, культуры, территории, экономики, религии и границ в Алжире.
4
Правомусульманские круги, прежде всего «братья-мусульмане», с 1980 г. усилили свою деятельность во всех странах Магриба. В Алжире они организовали в 1981–1982 гг. ряд столкновений с властями и прогрессивной молодежью, вынудив правительство АНДР принять против них решительные меры в конце 1982 г,