— Но я чистокровная марокканка.
Она показала нам фотографии: они с мужем в Париже во время свадебного путешествия. Удивительно, но в европейском наряде Салима более похожа на марокканку, как и ее маленькие дочки Науар и Хинд. Благополучие этой семьи, проживавшей в квартире, купленной доктором Ларби за 200 тыс. дирхамов, однако, не типично для жителей Мекнеса и тем более всей страны. В арабских странах врач с давних времен чрезвычайно уважаемая и доходная профессия.
В Мекнесе, как и в Марракеше, удивительно сплетались старина и новь. Недалеко от нашего шикарного и ультрасовременного отеля «Риф» стояла мечеть, весьма усердно посещаемая, и нас в 4 часа ночи регулярно будил призыв муэдзина. На широком проспекте Мухаммеда V и на других улицах европейского квартала, даже по признанию авторов путеводителя, «не очень интересных», вполне европейские магазины, лавки, бары, рестораны были залиты ярким светом в оживленные вечерние часы. Как бы желая показать нам местные традиции в современной упаковке, Мухаммед повел нас в ночной клуб «Риф», где в полутемном круглом зале занимался глотанием пламени и клоунадой невысокого пошиба вертлявый фокусник, играл маленький оркестр и выступали танцовщицы. Одна из них, закутанная до глаз в плотное покрывало, изображала настоящую мусульманку, строгую и стыдливую. Зато другая, полная смуглая девушка лет 17, была полуобнажена и лихо расправлялась со своим совершенно прозрачным покрывалом, которое она в конце танца бросила на колени одному из зрителей. Публика была в восторге, хотя девица, убегая, чуть ли не зевала от скуки.
Мы в полной мере оценили нашего гида именно в Мекнесе. Его неторопливость и спокойствие иногда граничат с расслабленностью. Прохаживаясь с нами по медине Мекнеса или по руинам дворцов Мулая Исмаила, он не упускает случая присесть и устало отмахнуться от наших вопросов: «Нет, Мулай Исмаил не был чернокожим. О нем ходит столько легенд, что уже почти невозможно все их опровергнуть. Нет, он не разрушал целиком стоявший здесь прежний город, чтобы построить свой Мекнес. Нет, он не был фанатиком, а священную войну, которую он объявил Испании, Португалии и Англии, вел при помощи обращенных в ислам бывших христиан-европейцев, тех же испанцев и англичан, например Томаса Пеллоу, а также африканских рабов, которые не были мусульманами, но могли получить свободу, если принимали ислам».
Вместе с тем видно, как ему хочется, чтобы мы прониклись пониманием величия всех дел Мулая Исмаила, почувствовали аромат его эпохи. Для этого он приводит нас на большую площадь в старом городе, окруженную зубчатыми стенами, и показывает «домик для послов», в котором останавливались все иностранные представители при дворе султана. Значительная часть площади покрыта низкими каменными полутрубами. Это отверстия подземелий султанской тюрьмы. Мы не сразу это понимаем, что веселит нашего гида.
— Здесь содержались богатые пленники из Португалии, Испании, Франции и других стран Европы, — сообщает Мухаммед. — Их захватывали в основном пираты-мавры с атлантического побережья, которых Мулай Исмаил включал в свою армию. Число пленников иногда доходило до шестидесяти тысяч человек. Во всяком случае, тюрьма могла вместить столько на семи квадратных километрах своей площади. Вы можете осмотреть ее.
Спускаемся в темное, грязное подземелье, куда свет проникает только через видные на поверхности земли отверстия. Не особенно задержавшись внизу, спешим подняться обратно. Мухаммед улыбается, безмятежно восседая на одной из полутруб, ведущих в подземелье:
— Там, внизу, можно еще долго идти, можно пройти под всей территорией Мекнеса и еще дальше, так как катакомбы тянутся далеко в сторону Феса.
На вопрос, зачем нужно было султану строить «домик для послов» рядом с тюрьмой, получаем ответ:
— Так было удобнее. Через эти отверстия послы лично могли убедиться, сколько их соотечественников томится в плену, кто они и как им тут живется. Разумеется, султан был заинтересован в скорейшем получении выкупа за пленников. Ему для всего нужны были деньги — и для войны, и для строительства, и для торговли.
Мухаммед знает не только историю и не только Мекнес. Когда мы покидали город, он оказал:
— Вы уезжаете из аграрной столицы Марокко. Здесь в окрестностях основное производство оливков и пшеницы по стране. А центром туризма этот город стал прежде всего из-за своей близости к Фесу, а также Мулаю Идрису и Волюбилису.
Рассказав о Фесе и Волюбилисе, Мухаммед особенно подробно останавливается на Мулае Идрисе:
— Это священный город и начало всех начал для мусульман Марокко. В нем похоронен Идрис, правнук четвертого праведного халифа Али и дочери пророка Мухаммеда Фатимы. Вынужденный из-за преследований Аббасидов покинуть Мекку в семьсот восемьдесят шестом году, Идрис нашел убежище среди берберов ауре-ба, обратил их в ислам и заложил с их помощью Фес, ставший центром его государства. Однако вскоре он был отравлен по приказу багдадского халифа Харуна ар-Рашида. Но это не помешало росту могущества Феса, которым стал править сын Мулая (владыки) Идриса — Идрис II, матерью которого была берберка. И хотя в дальнейшем династия Идрисидов не смогла объединить всю страну под своей властью, она держалась до девятьсот семьдесят четвертого года, во многом благодаря вере местных мусульман в божественную благодать (барака), передаваемую по наследству в потомстве пророка.
Естественно, что в Марокко чтут Мулая Идриса как основателя первого арабского государства и первой арабской столицы страны, как проповедника ислама и как потомка основателя ислама. Именно поэтому город Мулай Идрис — запретный для немусульман. Ежегодно в сентябре он становится объектом паломничества (муссем), сопровождаемого различными празднествами, обрядами, в частности жертвоприношениями рогатого скота, джигитовкой и весьма прибыльной торговлей.
Исламоведы считают, что муссем, провозглашаемый в честь первого арабского правителя и святого в Марокко, в то же время вобрал в себя и кое-что от «первобытного берберского язычества».
Арабы и берберы
В Фес мы ехали на такси, которым управлял веселый Нашит. Он словно стремился оправдать смысловое значение своего имени («активный, деятельный» по-арабски), всю дорогу не умолкал, смеялся, а когда тема для разговора иссякала, принимался громко петь. Пел он почти без слов, начиная с тихого мычания, а затем переходя к более внятному мурлыканью одному ему понятной мелодии, внезапно взрывавшейся протяжным переливом на двух-трех нотах гортанного выкрика. Сначала мы, слыша это, вздрагивали от неожиданности, потом привыкли. Нашит широкоплеч, коренаст, с большими рабочими руками, крупной, массивной головой, почти курносый, с загорелым лицом. Скорее темный шатен, чем жгучий брюнет. И нет у него ни оливковой смуглости, ни слегка заостренных черт, обычно присущих африканским арабам. Вполне сошел бы за уроженца юга Европы. Но говорит он по-арабски, причем на языке, близком к литературному. Ловко управляя машиной, он успевает и вокруг посматривать, и на нас взглянуть, заметив наше внимание, и широко улыбнуться.
— Нашит, ты араб или бербер? — спрашиваем мы.
— Я бербер, как многие живущие в Мекнесе. Все они говорят на ташелхите. Это и мой родной язык. Но по-арабски мы тоже говорим. И к тому же все мы мусульмане и марокканцы.
И он выводит очередную руладу, лихо заворачивая на крутом вираже горного серпантина. Переведя дух, мы не торопимся возобновить беседу, но наш водитель этого как бы не замечает.
— А вот вы тоже говорите по-арабски, хоть и не марокканцы, — берет он инициативу в свои руки. — Наверное, вы мусульмане. Всякий, кто говорит по-арабски, должен быть мусульманином.
Мы убеждаем его, что это не так, но Нашит не верит нам. В этот миг яркий луч солнца, прятавшийся за поворотом, буквально пронзает ветровое стекло, и Нашит, даже подпрыгнув от радости, издает что-то вроде боевого клича и прибавляет скорости. Природа родных мест, ее краски и запахи, возникающие то слева, то справа от дороги прекрасные виды гор, холмов, долин с оливковыми рощами, виноградниками и золотящимися в зелени садов апельсинами действуют на него, судя но всему, опьяняюще.