Происшедшее за господским ужином невидалью для них не было. Зорич не додумался до того, чем приобретут печальную славу имения в Тульской и Рязанской губерниях лихого генерала Измайлова, — там каждому из сотен гостей будет предлагаться в качестве угощения и крестьянская девушка. Не додумался он и до «островов любви» с крепостными жрицами — соблазнительной приманки не одного помещичьего владения. Однако охочий до пикантных приключений сам — в доме здешнего аптекаря кальвиниста Матуша подрастает целый выводок детей, отданных сюда шкловскими и не только шкловскими дамами сердца Семена Гавриловича, и все они глядят на мир круглыми, близко поставленными глазами Зорича, — он и к гостям в этом отношении снисходителен, рад, если может услужить.
Гостеприимный хозяин, он щедр не только в застолье.
Армада экипажей с отменными лошадьми в оглоблях и кучерами, опухшими ото сна, на козлах стоит наготове подле хоромов с утра до ночи. Всего лишь на случай, если кому-нибудь понадобится — гостю, офицеру расквартированного в городке батальона, просто горожанину из благородных. Бери какую хочешь карету, езжай куда хочешь, — Зоричу достаточно в благодарность одного: чтоб ты помянул его добрым словом в молитве.
Так и с дворовыми девками: понравилась какая — все равно кто, горничная, дансерка, коровница, — изволь, Зорич тебе проповеди о пользе воздержания читать не будет, чувствуй себя в его доме свободно. Для балетчиц это мука адская — когда велят им одеваться барышнями и идти в бальные залы, или наооборот — донага раздеваться и вставать «живыми скульптурами». Знают — на этот вечер они что-то вроде тех же карет: вздумается любому гостю — хозяин с удовольствием окажет ему услугу. Что за беда барину, если потом с еще одной актеркой случится то же, что и с дочкой горемычной Матрены.
Пелагея сидит на своей скамье, не снимая нежно-сиреневого наряда и драгоценностей. Ей наказано быть готовой. Она дрожит при каждом шаге за дверями, при скрипе половицы на крыльце. Смотреть на нее без слез невозможно. И все-таки кое-кто во флигеле ей еще и завидует.
Извечная актерская жажда премьерства давно вызывает к ней зависть. Унижением, насилием, бедой приобщены девушки к искусству. Глумление, надругательство, муки принесло оно им. А все равно трепещут у них сердца от радости, когда зала провожает их аплодисментами, когда надо выбегать на поклон. А все равно плачут они горькими слезами, когда что-то не ладится с ролью или когда она лучше получается у подруги. Пелагея в Шклове — из первых балетчиц. Сколько же она ощущает ревнивых взглядов, сколько слышит обидного и недоброго за дружное «фора» зрителей! И от кого — от бесправных, как сама, невольниц.
Однако сегодня в этой зависти еще одно — заступничество за нее Живокини. Ибо то, как обошелся с ней Зорич, тут никого особенно не поразило. Знают девушки — не постигло, так постигнет подобное еще каждую. А вот поступок Живокини — это нечто неожиданное. Это взволновало, удивило всех. И тех, кто сами его видели, и тех, кто лишь жадно расспрашивает.
Живет в девичьих сердцах мечта о воле. Затаенная, трепетная, тоскливая. Это она — источник их красоты на сцене, не понятой, оставшейся загадкой для Державина. Эту общую мечту свою, сами того не ведая, танцуют молодые крепостные белоруски, когда вельможи с умилением и сочувствием вздыхают в театре над страданиями античных героинь. Деревенели бы ноги у Пелагеи, если б Дидона была для нее лишь царицей и богиней. А рассказывает в танце про собственную униженную гордость, про свою высокую мечту, — и разводят непонимающе руками балетоманы из Петербурга и Варшавы. Мол, откуда, каким образом, из чего!..
Доползают до флигеля слухи, что такое кое-где случается, — талантом в театре добиваются крепостные воли. Доползают, словно легенда, словно светлая сказка, где побеждают чистота и справедливость. Девушки замирают, у них загораются глаза, когда слушают они о судьбе Прасковьи Жемчуговой. Крестьянка графа Шереметева, актриса его знаменитого подмосковного театра, да и не Жемчугова вовсе по казенным бумагам, а Параша Ковалева, дочь деревенского кузнеца, она сейчас — жена своего повелителя. Никто тут не знает, какой ценой оплачен этот удивительный взлет. Как оскорбляли Жемчугову прежние, до брака, отношения с графом. Как тяжело переносит она и нынешнее неравенство с мужем. Как мало ей, исстрадавшейся, осталось жить. Слыхали лишь, что не счесть на Параше бриллиантов, когда выходит она к гостям. Что самому царю представлял Шереметев жену — первую актрису своего театра… Так неужто ж, неужто и Пелагею не как доступную игрушку, а всерьез, по-настоящему полюбил свободный человек — человек, который, женившись на крепостной, и жену свою тем самым делает свободной! Должно быть, всерьез, если на такое, как сегодня, отважился. Должно быть, по-настоящему, если просил, умолял Пелагеи не трогать. Конечно, Живокини не граф, он не сможет одеть на свою жену бриллианты. Однако ж он свободный, вот что главное — свободный! А с самой нижней приступки, на которой девушки стоят, из тьмы их подневольной жизни они уже где-то совсем рядом — воля и возможность попасть на глаза царю. Почему же, почему ты, господь, неровно так делишь? Даже среди одинаково обездоленных!..