Двадцать шесть пареньков, «под горшок» аккуратно стриженных, в чистых рубахах и портах полотняных, за столами на скамьях притихли, растерянно поглядывают. Учитель же — знакомый им со вчерашнего немец с бритым бабьим лицом и платком на шее — в добром настроении. Одного за другим подымает, выспрашивает.
— Вот ты, гросс… большой, значит, — тычет пальцем в рослого, густобрового, с виду посмелее других. — Кто ест ду… ты, значит?
Рослый из-за стола вылазит, благо, с самого краю сидит, в поклоне поясном, как положено перед дворянином, сгибается, копна волос надо лбом нависла. Выпрямляется, волосы отбрасывает, отвечает вроде даже задиристо:
— Родька я, Иванов сын, герр учитель. Родион, верно, будет правильно.
— Герр? Знаешь, это слово — герр? Говоришь по-немецки?
— Где нам! Просто с отцом в кремлевских палатах ваш один работал, то так называть себя велел — герр.
— С отцом работал… Интересно, весьма интересно это есть. По какому делу он умелец, твой отец?
— Кафли цветные, ценину для печей выделывает, ценинник называется.
— Интересно, весьма интересно это есть… Значит, Родька, Иванов сын, — и что-то в тетрадь, в черную клеенку забранную, записывает. А что там записывает, кто прочитает?
Другого, третьего подымает, Куземкин черед настает. Тоже хотел вылезть из-за стола, в пояс поклониться. Да как тут вылезешь — на середине скамьи ведь устроился, или с одной, или с другой стороны выпихивать кого-то надо. Климку — он рядом сидит — Куземка толканул было под ребра, тот — следующего соседа. Но учитель морщинами на щеках пошевелил, нужное слово русское так не вспомнил, рукой только показал — стой, мол, на месте.
Как зовут, да чем отец занимается, да обучен ли грамоте, расспросил, а садиться не велит. Приглядывается, как вчера, с улыбочкой.
— Зинген… петь, значит… умеешь?
В краску, в пот холодный бросило Куземку — еще не хватало! А вокруг — словно того лишь и ждали, посмеяться. Даже Климка и тот:
— Умеет, еще как умеет!
Учитель палец вверх — сидеть, мол, тихо.
— Интересно, весьма интересно это есть. Попробуй.
Ноги Куземку не держат, в глазах туман. От смущения и страха козликом неожиданно взял, тоненько, с дрожью — Михайло Тюка, Климкин батя, да и только:
Забелели зубами вокруг, заискрили глазами — осмелели, вишь, освоились чуток. Климка, — друг называется! — даже пальцы рожками ко лбу и…
— Ме-е-ээ! — нос его, будто сорочье яйцо, весь в веснушках, задрожал. Ну, домой дай вернуться, зараза, — подрожит яйцо твое сорочье, не так еще подрожит!
Но минута сладостной мести скорей наступает. Потому что настает черед и Климке перед учителем встать.
— Ты вот тут овцой нам весьма похоже промекал. А что умеешь еще?
Уши — торчком — у Климки горят, глаза — хлоп, хлоп — не знает, что сказать. Да теперь уже смелый и горластый Куземка:
— Петухом пущай покричит! Как медведь удирает от пчел, пущай покажет! Как воришка на базаре пирожки крадет горячие!
И пришлось Климке к столу учительскому выбираться, что умеет, показывать. Щеки надул, похлопал по ним (глаза зажмуришь — петух крыльями хлопает, и все тут!) да как кукарекнет, — с улицы в низкое окно испуганно заглянули женщины. Потом по-медвежьи, на пятках, метущиеся в коленях ноги раскорячив и шею спрятав в плечи, как пройдется — чуть животики все не надорвали, а немец от смеха застонал.
Ах, повезло ему, Иоганну Готфриду Грегори! Ах, покусают себе локти завистники! Не вышло, опять по их не вышло!
Было недавно в Немецкой слободе не три, как теперь, а лишь две лютеранские кирхи. И служили в них не три, как теперь, а два меж собой дружных пастора. Один из них взял учительствовать в школу при кирхе неудачливого рейтара Грегори. Но Грегори — он лишь в рейтарах был неудачлив, учителем же показал себя толковым, сведущим. Прихожане его быстро приметили. И как потребовался слободе еще один пастор — служивых иноземцев прибывает, лютеранский приход все ширится, — пожелали, чтоб взошел на пасторскую кафедру он, Грегори.
Легко сказать — чтобы взошел на кафедру новый пастор. А старым что прикажете — тешиться тем, что паства охотней ходит к нему, чем к ним? Радоваться, что он — магистр, а они — нет? Восславлять провидение за то, что церковные доходы надо делить теперь не на две доли, как прежде, а на три?