Время шло, и часы постоянно заводились. Любовь улыбалась юноше, ибо Фирза не была жестока. Наш студент возобновил свои занятия и в должное время стал считаться одним из наиболее обещающих студентов всего Иенского университета.
Но, как мы уже заметили, время бежало. И наступил канун того счастливого дня, который должен был вручить Феофану его цветущую невесту и которого он скидал с таким радостным предвкушением. Феофан распрощался с большинством своих однокашников и с учеными профессорами, чьи лекции он посещал с немалой для себя пользой. Было чудесное утро, и он размышлял о том, как провести этот день. Любой догадался бы, как решить эту проблему. Он пойдет навестит Фирзу.
Он соответствующим образом нарядился и вскоре стоял у калитки сада Давида Ангерштелля. Узкая тропинка, посыпанная галькой, пересекала сад и упиралась в дом — старое причудливое черно-белое здание с неуклюже нависающими верхними этажами, занимавшими площадь почти вдвое больше первого. Множество круглых, пузатых горшков с цветами выстроились по обе стороны от двери. Створка в одном окне была приоткрыта, чтобы в комнату проникал легкий ветерок, овевающий клумбы. У окна сидела девушка — красивая, с осиной талией, скромным, умным личиком, светлыми вьющимися волосами и голубыми, будто тайком смеющимися глазами. Можете быть уверены, что эти голубые глаза заметили приближение возлюбленного. Через мгновение он был рядом с ней и горячо целовал нежные белые ручки, которые, казалось, таяли от его прикосновений.
Влюбленные встретились со всей доверчивой нежностью взаимного чувства. Счастливые смертные! Мгновения летели быстро… быстро… так быстро, что… Но всему свое время.
Они вышли в сад, ибо благоразумные родители Фирзы не выказывали намерения прерывать их беседу иначе, как просто радушным приветствием их будущего зятя. Вечер был насыщен спокойствием — тем обильным тихим сиянием, что возвышает и очищает счастье, а печаль лишает половины ее горечи. Им нужно было многое сказать друг другу, но красноречие, похоже, исчезло под наплывом чувств, которые выражали их взгляды.
Феофан и Фирза гуляли, переглядывались и шептались… гуляли, переглядывались и шептались снова и снова… а время шло слишком тихо, чтобы заметить его движение. Девушка посмотрела на небо.
— Как прекрасен закат, — сказала она.
— Закат! — эхом отозвался Феофан с таким неистовством, которое испугало его спутницу. — ЗАКАТ! ТОГДА Я ПРОПАЛ! И мы встретились в последний раз, Фирза.
— Дорогой Феофан, — ответила дрожащая девушка, — зачем ты меня так пугаешь? В последний раз! О нет, не может быть. Что! Кто тебя отсюда гонит?
— ГОНИТ ТА, КОТОРОЙ ДОЛЖНО ПОВИНОВАТЬСЯ… но шесть коротких часов… а потом, Фирза, вспомнишь ли ты обо мне хоть раз?
Она молчала… не двигалась: она без чувств лежала в его объятиях, бледная и холодная, как мраморная статуя, прекрасная, как мечта скульптора. Феофан быстро отнес ее в дом, положил на диван и позвал на помощь. Он прислушался и услышал приближающиеся шаги… прижался губами к ее холодному лбу и, выпрыгнув из окна, пересек сад, а через десять минут уже был во мраке леса или, скорее, зарослей кустарника в нескольких милях от Иены.
Объятый страстной печалью, возбуждавшей его кровь и стучавшей в висках, Феофан бросился на поросший травой холм и пролежал там некоторое время в том оцепенении чувства, при котором ум, притупленный внезапно обрушившейся бедой, отказывается думать об ужасе того, что предстоит, и ошеломленный издевкой передышки ждет почти бессознательно свершения нависшей угрозы.
Феофана вывел из забытья звук дождя, падавшего на него крупными каплями. Он огляделся и увидел, что находится почти в полной темноте. Затянутое пеленой небо, воющий голос ветра, гудящего в деревьях и раскачивающего их верхушки, предвещал приближение грозы. И, наконец, она обрушилась на него со всей своей яростью! Феофан приветствовал это безумие, ибо сердце любит то, что подобно ему самому, а его было почти разбито болью. Он встал и закричал на разгневавшуюся стихию! Он замолчал и прислушался, ибо подумал, что кто-то ответил. Он крикнул вновь, но на сей раз среди воя бури он действительно услышал ответный крик! Было нечто странное в голосе, который слышался сквозь громыхание грозы. Снова и снова повторялось то же самое, а однажды крик, казалось, перешел в демонический смех. Кровь застыла у Феофана в жилах, а его отчаяние сменилось глубоким, полным страха и напряжения вниманием.
Буря внезапно стихла. Гром замирал вдали слабыми стонами, а вспышки молний стали менее частыми и яркими. Последняя из них открыла Феофану, что он не ОДИН. На расстоянии вытянутой руки стоял, опираясь на трость с золотым набалдашником, маленький старичок в конусообразной шляпе. Феофан мгновенно и без труда узнал пылающие ярким светом большие глаза незнакомца.