— Хорошо. Но с кем же вы едете? С Метелевым?
— Нет, нет! Мы одни, с Павлом Ивановичем. Но Сергей Васильевич будет. И знаете, что еще?
— Что?
— Нет, не скажу. Так завтра! Да? Можно?
— Можно.
— Милый! Хороший!..
Вошла девушка и позвала нас обедать.
Я сидел в своей комнатке, в той самой, где сижу и теперь, маленькой и сумрачной, и писал торопливо газетный фельетон, когда вдруг раздался в передней сильный звонок и послышался серебристый голосок Жени: «Дома? один?»
— Дома-с, пожалуйте! — отвечала прислуга.
Дверь с шумом отворилась, и в комнату влетела… Гретхен! Да, Гретхен, настоящая гётевская Гретхен!
Я встал к ней навстречу, взял за руку и долго не мог отвести глаз от этой милой изящной фигурки, от этого дорогого мне ребенка!
Ах, как она была прекрасна в этот вечер! Она была обворожительно хороша! Я никогда не видел ее такою. Лицо все сияло, игра какая-то особенная виднелась в каждой черте, в каждой фибре ее лица. А глаза, эти голубые, прелестные глаза блестели, светились…
— Не правда ли, хороша ведь я? — вдруг промолвила Женя, подходя ко мне, и обняла меня.
У меня помутилось в глазах, когда она крепко обхватила меня руками и близко, близко приблизила ко мне свое лицо. «Или теперь, или никогда», — промелькнуло в моем сознании.
— А ты хотела, чтобы тебя находили такою? Чтобы ты нравилась? — проговорил я полусознательно.
— Да, — пролепетала она. — Впрочем, нет! — вдруг спохватилась она. — Зачем? Ты ведь меня любишь… и еще…
Она вдруг почти совсем прижалась ко мне и повисла на моей шее.
— Хороший мой Сергей Иванович, знаешь, что я хочу сказать тебе?.. Сказать?
— Что такое? — едва мог выговорить я от того волнения, которое охватило меня. — Скажи!
— Ты ведь друг мой, да? Ты ведь порадуешься за меня, за твою Женю?
Сердце мое с болью сжалось, как бы от предчувствия чего-то недоброго.
— Что такое? — только и мог я выговорить.
— Я люблю его, хороший мой!.. Люблю… Я давно хотела сказать тебе… да… не могла!.. А теперь… мы вчера объяснились… он тоже любит!.. Милый мой! Ты рад?
Она подняла голову, откинула ее немного назад и устремила на меня в упор свои глаза, блестевшие слезами счастья и блаженства.
Я не мог говорить сразу. Тоже слезы, но совсем уже другие подступали к горлу. Я сам не знаю, откуда взялись у меня слезы; но я овладел собою и не выдал той муки, от которой едва не разорвалось мое сердце.
— Поздравляю, — сказал я, стараясь произнести эту фразу надлежащим тоном. — Конечно, я очень рад… твое счастие — мое счастие.
«В любви не может быть эгоизма», — вспомнилось мне.
— Когда же свадьба? Или еще неизвестно?
— Как можно скорее. Он хотел, чтобы я объявила тебе сначала, и если ты не хочешь…
— При чем же я тут, Женя? Ты любишь, тебя любят, вы оба счастливы… Что же я? Мне остается только радоваться за вас, и я радуюсь; а устроить свадьбу недолго. Сейчас после Рождества! У меня, Женя, хранится ваш капитал в двадцать тысяч, но я отдам вам полный отчет.
— Ох, что ты! Зачем это! Разве мы… разве я тебе не верю? Не надо, не надо! Полно, хороший мой!
И она вдруг опять обняла меня и поцеловала. Часы пробили десять.
— Ах, — спохватилась Женя, — уже десять; в одиннадцать надо ехать. Прощай же, до свиданья! Так ты рад за меня, да?
— Рад, рад!
— Хороший!
Она крепко пожала мне руку и повернулась, чтобы уйти, но задела рукавом за свой маленький портрет, стоявший на моем столе, и уронила его. Рамка раскололась, а стекло разбилось вдребезги.
— Ах, что я наделала! — воскликнула она. — И как это нехорошо! — вдруг прибавила она.
— Напротив, это прекрасный знак! — заметил я, подымая портрет. — Когда бьют что на праздниках, это очень хорошо; а ведь у тебя праздник!
Она приветливо улыбнулась и выпорхнула из комнаты.
И я остался один. Теперь я уже не мог плакать, нет, я опустился в кресло, в котором сидел ранее за работою, и так просидел в нем до зари.
Когда на другой день я вышел, меня едва можно было узнать.
— Да что с вами? Вы точно сейчас с кладбища, где оставили самого близкого человека, — спросил меня кто-то.
«А разве это не так на самом деле? — думалось мне. — Разве я не похоронил ее? Разве я не похоронил свое сердце… и свою первую любовь? Все это умерло. И она хотя еще жива, счастлива, но она уже умерла для меня…»
И вот уже семь лет пронеслось с этой декабрьской ночи. Я не знаю, где теперь она, моя Гретхен, счастлива или нет?.. Но я… я выполнил свой обет!.. Если любишь — ты поможешь ее счастию и ради ее откажешься от своего!
Я отказался. Я один теперь в этой сумрачной комнате. И в нее никогда уже не зайдет она, не раздастся ее голос… Какая темная комната! Но она не была бы такою, если бы… если бы здесь со мною была Гретхен. Не была бы и жизнь моя такою безрассветною, скучною и томительною, если бы светили мне чудные голубые глаза и ободряла бы меня ее милая, ясная улыбка… А впрочем…