Он делает, в первой половине семидесятых годов, следующее признание[10].
«Теперь люди в литературе за политику: все, что не политика – для нее вздор или даже нелепость.
Как-то неловко защищать свои вещи – но вообразите вы себе, что я никак не могу согласиться, что даже «Стук-стук» нелепость. Вы мне скажите, что моя студия мне не удалась… Быть может; но я хотел только указать вам на право и уместность разработки чисто психологических (не политических и не социальных) вопросов.
Вместе с тем, уходя от «современности» в романтическую область – в область «воображения и вымысла», Тургенев видел, что он теряет под собой твердую почву. В его письмах часто проскальзывает неуверенность в достоинствах своих «новых» «полуреалистических, полусимволических» произведений. Он даже в минуты откровенности называет такие произведения, как «История лейтенанта Ергунова», «Несчастная», «Стук-стук» – уродцами. Он сознается, что его удаление от действительной жизни сильно вредит ему. «Так как я в течение своей сочинительской карьеры никогда не отправлялся от идей, а всегда от образов, – музе моей не с чего будет писать картинки», – заявляет он и высказывает предположение, что ему, пожалуй, придется в будущем «спрятать кисть под замок»[11].
Одним словом, довольствоваться тем объяснением, которое г. Скабичевский дал последнему периоду литературной деятельности Тургенева, значит, совершенно неправильно освещать названный период. «Проблески нового литературного направления» в сущности лишь были эпилогом литературной деятельности «людей сороковых годов», заключительным актом «драмы» этих людей, которые так блестяще начали, начали с решительного отречения от «аристократических» идеалов, пошли смело навстречу разночинцам, старались вместе с последними выработать нечто «новое», новое «реалистическое» миросозерцание и новую «демократическую» культуру, но которые, в шестидесятые годы не смогли идти вровень с веком и повернули назад, так далеко назад, что сожгли то, чему раньше поклонялись, и поклонялись тому, что сжигали, т. е. обратились к уничтоженному им «романтизму».
И в дальнейшие моменты развития «новых» литературных течений элементы «старого» – предания «седой старины», играли громадную роль.
Что, на самом деле, обозначает обращение к «субъективному» и «индивидуальному», которое г. Скабичевский отмечает в произведениях выдающихся беллетристов последних двадцати лет[12]. Что означает отступничество современных беллетристов от «кодекса реализма».
Оно означает, что русская «разночинская» интеллигенция, которой не удалось создать свою вполне оригинальную культуру, культуру, основанную на миросозерцании «мыслящих реалистов», в поисках за «новой» культурой воскрешает идеалы далекого прошлого, старается многим позаимствоваться от культуры «аристократической» интеллигенции.
Устами одного из современных прогрессистов русская интеллигенция (или точнее ее значительная часть) заявляет: «духовные вершины аристократической интеллигенции прошлого заключают в себе более высокие психические черты и в некоторых отношениях они ближе к будущему, чем буржуазная демократическая интеллигенция капиталистического века с ее духовной бедностью и анти-идеалистическим духом»[13].
«Аристократ духа» – вот идеал, который начинает мелькать перед восхищенным взором очень многих интеллигентов.
История» аристократизации» известной части интеллигенции, история борьбы «аристократического», романтического начала с началом глубоко-реалистическим в восьмидесятые годы и в настоящее время, а также выделению идейности этих двух начал мы посвятим наш следующий фельетон.
«Курьер», 1901 г., № 334
12
Следует заметить, что г. Скабический слишком общую степень установил между характеризующими им интеллигентами «восьмидесятниками» и Максимом Горьким. Его субъективизм видит особое значение.