«Отец сказал, что у него их пять, — говорила она про себя. — А мне что до этого? Меня он будет больше всех любить. А тех я прогоню. Разве я не молода? Разве не пригожа собой? Эх, сесть бы на коня вместе с ним, в чёрной шапочке, цепочка на груди, цепочка на руке, мех на плечах — вот она я, пани жупанова! Кланяйтесь же своей пани!»
Миля побежала в горницу — там ещё никого не было, она вернулась к себе в светёлку и приколола сбившийся на сторону венок.
— Как погляжу на него, как погляжу, так он меня и возьмёт. Эх, девесил, красуха… вот достать бы мне любчик, я бы дала ему в меду, чтобы он не спал и не ел, пока меня не возьмёт.
Она ещё вздыхала, когда за дверью возле самого дома послышалось заунывное пение. Девушка выглянула в окошко. С берега по тропинке шла, пошатываясь и напевая, старая Яруха, ведьма, знавшая и любчик, и грабельки, и другие тайные средства приваживать любых. Миля мигом выскочила с чёрного крыльца и поманила её пальцем.
— Эге! — вскричала Яруха. — Ну, уж беда, коли я понадобилась такой красотке!
И она поспешила к плетню. Миля стояла у лаза, прижав фартучек к губам.
— Матушка Яруха, — шепнула она, — ты ведь все ведаешь, правда?
— Ого! Как же мне не ведать? — разглядывая её, начала старуха. — Голубка ты моя! Мне все ведомо, даже и то, что тебе хочется молодца, такого же пригожего, как и ты.
Миля, вспыхнув, наклонилась к уху Ярухи.
— Дай мне любчик! Что захочешь, дам тебе за него!
— Тебе? — засмеялась старуха. — Да ты сама любчик: кто ж тебя не полюбит, будь он хоть князь, разве только слепой?
— Любчик мне дай! Матушка, дай, — повторяла, словно в бреду, Миля и, сорвав серебряную застёжку с рубашки, бросила её в руку старухе.
Знахарка задумалась, нахмурила лоб, медленно стащила с плеч котомку и принялась доставать из узелков пучки корешков и трав. Миля ждала, дрожа всем телом и боязливо озираясь по сторонам.
Яруха сунула ей в руку какое-то засохшее зелье…
— Сотри в порошок и дай ему выпить, да как станет он пить, смотри ему в глаза, только не моргай. А моргнёшь — все пропало.
Она громко засмеялась. Мили уже не было, она бросилась в избу, нетерпеливо смяла зелье в руках, стёрла его в порошок и насыпала в чарку для гостя.
Отец уже просил ужинать, и она проворно засуетилась. Доман сидел, облокотясь, задумчивый, как ночь, и лишь пристальный взгляд Мили заставил его очнуться.
Он переломил хлеб со стариком, мясо стояло на столе. Хозяин разливал мёд.
«Пусть отец рассердится, — подумала девушка, — пусть хоть ударит, мне всё равно». Она схватила приготовленную чарку, поспешно налила в неё мёд и сама поднесла Доману, глядя ему в глаза. Он взял чарку и стал пить. Миля с бьющимся сердцем, не мигая, смотрела на него, хотя отец, — она чувствовала, — бросал на неё грозные взгляды. Выпил! Раскрасневшись, как вишня, Миля убежала в светёлку.
— Теперь он мой! Мой! — повторяла она, чуть не хлопая в ладоши. — Ярухе все ведомо!
В этот день старый гончар был неразговорчив, за ужином оба молчали. К вечеру поднялась страшная буря с грозой. В озеро, одна за другой, ударяли молнии, дождь лил ручьями. Доман отправился спать в сарай. Буря неистовствовала до полуночи, а люди, как обычно в грозу, спали непробудным сном.
Кто-то незаметно подкрался к избе, ставни были открыты, человек склонил голову и нагнулся к окошку, кто-то выглянул оттуда. Послышался шёпот, но из-за ветра ничего нельзя было разобрать, однако шептались долго, чуть не до утра, и кто может знать, о чём шёл разговор и что там порешили.
Под самый конец из окошка донёсся голос:
— Сватов засылайте да просите отца, иначе не пойду из дому, не пойду!
Наутро после дождя и грозы размыло дороги, везде стояли лужи, текло с крыш, вздувшиеся ручьи бежали в озеро, по небу разбрелись тучи — белые вверху и серые внизу. Дело шло к ненастью, в воздухе парило, хотя солнце не показывалось.
— Отец Мирш, я нынче не поеду домой: дороги развезло, конь поскользнётся.
— Ждите до зимы, — отрезал старик, — ударят морозы, сразу станет сухо.
Доман остался. Сел на берегу и задумался. Миля посматривала на него из-за тына, старый Мирш ворчал, сидя под ивой. Вечером к нему подошёл кмет.
— Отец, — сказал он, — если вы не прогоните моих сватов, так я к вам пришлю.
— А много ли у вас жён? — спросил старик.
— Ни одной.
Мирш поглядел на него.
— Дочка моя избалована, выхолена и стоит жупана, в жены я вам её дам, а иначе — нет. Присылайте сватов, честь-честью, по старинному обычаю.
Доман поклонился.
— Я еду домой, созову дружек. Так уговор, хозяин!
Уже совсем стемнело, пока шёл этот разговор. Доман затянул какую-то песню, на душе у него повеселело. «Эх, старый Визун, — говорил он про себя, — будет ли это лекарство, или отрава? Одну я беру, а думаю о другой, тут сватовство, а сердце там…»