В мирное время он был весел, словоохотлив, с теми, кого любил, сердечен, никогда ничего не боялся, а при надобности ловко хитрил, прикрываясь своей горячностью.
Взобравшись на груду камней, Добек заговорил:
— Князь нам нужен один, а сватается их душ сорок… и за каждого родня его готова драться… а уступать не хочет никто… Но это нам не внове… Рассказывают же у нас, что в былые времена, когда приходилось выбирать старейшин, Лешеки бегали наперегонки до столба, ибо иначе не могли прийти к соглашению. Правда, нам не конские ноги нужны, а человеческая голова… Однако… по старинному обычаю… бросим жребий. Это будет скорее… Раз люди не умеют, пусть выбирают боги…
Все молчали: видно, не по душе это пришлось.
— Жребий бросать мы ещё успеем, если не будет у нас согласия, — крикнул Мышко Кровавая Шея. — А начинать с этого не стоит, раз можно выбрать по своей воле.
Поднялся Доман.
— Отчего же не бросить жребий? — спросил он. — Не теряли бы понапрасну время. Положим копья, каждый своё, приведём белого коня, — чьё копьё первым он заденет ногой, тот и угоден богам.
— Или пошлём на священный остров, на Ледницу, за девкой, что сидит у огня, разложим в ряд перед ней свои шапки… чью она выберет, тот нам и будет князем… — предложил Згожелец.
Тогда только и начались ссоры да споры: жребия решительно не хотели те, у кого была надежда на избрание. Так и не пришли ни к какому соглашению, а тут уже и ночь надвигалась.
Понемногу стали расходиться с веча. Одни так и вернулись домой ни с чем, другие остались ночевать возле башни, третьи расположились лагерем в ближней роще.
Лешека хотели одни, Мышка — другие, выдвигали также и Виша, и Добека, и с добрый десяток ещё. Сторонники Добека уже готовы были его провозгласить князем, но он сам заткнул им глотки.
— Не желаю! — вскричал он. — По мне, лучше слушаться других, только бы самому не приказывать… и жить по своей воле, а не иметь тысячу господ. Скорей я сбегу на край света, да не пойду в такую кабалу…
Мышки, видимо, полагали, что их изберут без споров, и уехали разгневанные и разобиженные. Но все больше становилось таких, что говорили:
— И мы не хуже их, да и не бедней, а может, и побогаче: земли у нас хоть отбавляй, и родня большая… если они могут княжить, то и мы сумеем.
Так все и разошлись, сердитые, хмурые, раздражённые, недовольные собой, недовольные другими.
Вечером, едва Пястун вернулся из лесу, где осматривал свои борти, к двору его подъехал Добек и у ворот соскочил с коня.
— Отец Пястун, — сказал он, — вы ушли к своим пчёлам, предпочтя их людям, а если б вы поспешили на вече, может, принесли бы нам с собою мир. А пчелы и без вас бы управились…
— Что же у вас там случилось? — спросил старик.
— Да ничего… только слух идёт, будто Хвостековы сынки ведут, на нас кашубов и поморян… а мы тем временем не им, а друг другу кулаками грозим. Вече сорвали. Сами выбирать мы не умеем, так одни предлагают нам коня, другие девку, третьи жребьи… или дубинки… даже бегать наперегонки до столба, как бывало при наших дедах, и то предлагали.
— Ну вот видите, — спокойно сказал Пястун, — правильно я поступил, что пошёл к своим пчёлам: в лесу-то я знаю, что делать, а на вече слабый голос бедного человека, как я, ничем бы не помог… Что, уже разъехались все?..
— Одни рассердились и ушли прочь, другие лежат там и ворчат… есть и такие, как я, что ищут пристанища… А выбирать надо немедля, не то кто-нибудь сам себя выберет и сядет нам на шею.
На другое утро к воротам подъехал с поклоном и Доман, который уважал старика так же, как и все.
— Что же вы так побледнели? — спросил хозяин; он давно не видел Домана и ничего не слышал о нем.
— Ножом меня пырнули под ребро, так я чуть кровью не истёк, — ответил Доман.
— Кто же это вас?
— Стыдно сказать… девка… Увёз я было Вишеву дочку… до того она мне полюбилась… И уже на коне, у меня в руках, она выхватила мой же меч и нанесла мне глубокую рану.
— Дорого же купили вы девушку…
— Да ведь она мне так и не досталась, — засмеялся Доман, — убежала от меня и укрылась в храме на Леднице, а я долго потом отлёживался…
— Найдёте другую.
— Найти-то нашёл, — сказал Доман, — да что с того, если и теперь я по той тоскую.