Июль приносит тяжелые, бредовые сюжеты. Пауки, лихорадка и свинец. Лидия только мягко улыбнулась.
— Да, — сказала она в какой-то момент. — Мы так решили.
И это все, что мы услышали от нее в тот вечер. Я не понял, это Стеван так решил, или они вместе так решили, или это Лидия поддерживает его в его решении. Я этого не спросил, мне казалось лишним требовать объяснений о вещах, которые приводят меня в недоумение, передо мной встала дилемма, как воспринимать все это — случается же, только и мог подумать я.
Мы расстались немного возбужденные, где-то после одиннадцати. Дунай, мутно поблескивая, тек так, как будто его ничего не касается. Ивона поцеловала брата, я обнял Лидию.
— Все будет в порядке, — сказал я Стевану. — В любом случае, держите нас в курсе.
— Обязательно, не беспокойтесь.
В квартире нас ждал ад; бетон в Новом Белграде начинает отдавать жар только спустя два-три часа после полуночи.
Я включил телевизор и убрал звук, переключал каналы, чтобы немного прочистить мозги. Певцы не перестали петь, актеры не перестали играть, порно-актёры не перестали совокупляться, военные не перестали стрелять, демонстранты не перестали устраивать шествия…
— Вот дела, да? — сказал я Ивоне. — Надо же, что может поджидать человека в жизни или просто застать его врасплох.
— Я не могу об этом говорить, — сказала она. — Я устала, пойду укладываться. Этот кретин решил заработать все деньги мира, постоянно повторяет, что ему не с кем их зарабатывать, и штрафует за любое опоздание.
— Я еще немного посижу, у меня пропал сон.
— О’кей, спокойной ночи, Милица, — она наклонилась, поцеловала меня и ушла в другую комнату. И оставила дверь приоткрытой, чтобы поступал воздух.
Несколько мгновений спустя я услышал, как она похрапывает. Это был изысканный, сдержанный женский храп, храп единственной женщины, которую я по-настоящему любил и которая любила меня, кто знает за что, она никогда не спрашивала, хочу ли я стать отцом.
Лягушка во мне сообщила, что завтра может стать немного прохладнее. Я открыл окно, где-то вдалеке сверкали зарницы. Пахло дождем.
Перевод
Евгении Шатько
Пять с половиной и пять с половиной
Один их тех дней, пустых, новобелградских, когда человек чувствует себя как полиэтиленовый пакет, причем рваный. Я смотрю на стену напротив. Ничего. Я гнил на дне канала, медленно, с периодом полураспада в сто лет, как и любой другой чертов полимер, придуманный в алхимических лабораториях Елены Чаушеску, уставший, заплесневелый, разведенный, отринувший сам себя, и мне было не до разговоров. И вот — телефон. Он (или она) был (была) упорным (упорной) (ненужное зачеркнуть). Я считал до одиннадцати, как в уличном баскетболе, и думал, эй, когда же этот (или эта) отступится, ну, нет меня. Я сосчитал еще до пяти с половиной и все-таки снял трубку:
— Да?
— Михайло, это ты?
— Я, а кто это?
— Ну, ты, чувак, вообще, ты куда пропал? Это Велибор.
— А, это ты… Что новенького? — сказал я просто для поддержания разговора, пытаясь вспомнить хоть какого-нибудь Велибора. Я знаком с десятью тысячами людей в этом мире, но в ту минуту в памяти не всплывал ни один, который откликался бы на это имя. Он же по моему голосу понял, что я не знаю, с кем разговариваю.
— Слушай, Микоян, ты вообще знаешь, с кем говоришь?
— Ну, не очень, — признался я, чтобы избавить нас обоих от неловкости. — Может быть, вы ошиблись номером.
Хотя… давно уже никто не называл меня этим прозвищем.
— Это Велибор, твой одноклассник по гимназии. Велибор Джугум, по прозвищу Джуле.
Велибор Джугум, целая вечность. Последний раз мы виделись одиннадцать лет назад (это явно мое число, и на баскетбольной форме, и вообще), на праздновании двадцатипятилетия выпуска, и тогда, из-за сутолоки и эйфории от встречи старой компании, мы толком не поговорили.