Потом он уснул.
А ее последней мыслью было — когда она, опустошенная бессонницей, лежала рядом с Владимиром, который спокойно дышал рядом с ней, излучая теплоту и спокойствие (что она всегда любила), перед рассветом и ее начало клонить в сон, — что она успеет состариться прежде, чем ее нерешительность и злость на себя пройдут. Погружаясь в сон, она улыбнулась незаметно и нежно, кончиками губ, понимая, что и тогда, в старости, будет хотеть его, если бог даст дожить. И пока Косара, опустошенная бессонницей, засыпала, прижавшись к Владимиру, Луне надоело стоять над Дунаем. На улице просыпался город, полный таких же или подобных историй о современных парах.
Издалека доносился шум шоссе, утром становившийся сильнее. Люди никогда не прекращают движения, словно где-то в другом месте им будет лучше, но она больше не могла ни ощущать этого, ни думать об этом. Она спала умиротворенно, без дум, рядом с младенцем, которого сегодня в полдень понесет крестить.
Перевод
Анастасии
Плотниковой
Воспоминания о танцклассе «Маркус Демидофф»
(рассказ-танго)
Во мне было 147,5 килограммов, и я никак не мог найти свою лучшую половину. Не знаю, почему я говорю об этом в прошедшем времени, если и ныне все обстоит примерно так же… мой вес все тот же, ну, может быть, плюс-минус… ах, да, я уже давно не посещаю танцкласс. Нет, в самом деле, отчего я начал повествование в прошедшем времени? Да оттого, что был в моей жизни период, в течение которого кое-что все же происходило.
Я всегда был толстым и фигурой походил на перевернутый кувшин — привык обжираться. Должен сказать, что похудеть я пытался, и не раз. Я отслеживал все газетные статьи, где говорилось о диетах и сжигателях жира, проходил курсы похудания, парился в бане, делал зарядку у открытого окна… И — ничего, кроме зверского аппетита; мне все время хотелось есть, и я ел — то и дело ел. Однажды отец, привстав с подушек, сказал: а не записаться ли тебе на танцы? Когда я был молод, сказал он, танцевали все. Сбросишь килограмм-другой, тебе полегчает, и никто уже не засмеется, когда ты будешь садиться в автобус; к тому же — вдруг тебе удастся хотя бы там, в танцевальной школе, с кем-то познакомиться, ты ведь у меня застенчивый, а в школу танцев чаще всего идут те, у кого нет пары.
Не то чтобы этот совет запал мне в душу — я даже забыл о нем: вот еще, мотаться по всяким танцклассам… К музыке я был равнодушен, да и слуха у меня не было, я был неуклюжим человекообразным существом, которому приходилось обихаживать престарелого отца, забытого автора забытых книг. Содержала нас его сестра: деньги из-за границы поступали регулярно, на них я покупал продукты, из которых готовил еду; мы знали, что кто-то не оставляет нас своей заботой, — и вдруг пришла телеграмма: тетя умерла точка иждивение приостановлено точка в наследство вам причитается такая-то сумма точка.
Отец схватился за голову, а я — я ощутил голод. На сумму, которая нам досталась, можно было прокормиться от силы две-три недели, и мы стали получать пособие. Я и хотел бы устроиться на работу, но у меня не было профессии; отец пребывал в отчаянии: истекали и последние дни его земного бытия, меня же все это ввергало в панику. А ведь чем больше паникуешь, тем сильнее хочется есть.
Пять месяцев или чуть более того, теперь это неважно, я ворочал его обмякшее тело, переодевал, подкладывал судно… Это был живой труп. И вот, наконец, он уже не был способен ни на что, кроме рассказов — бесконечного повествования. Он мог говорить часами, речь его была несвязной, в нее вплетались странные детали, вероятно, наполнявшие прожитую им жизнь, — можно ли было им доверять? Говорят, что умирающие не лгут, они изрекают святые истины, но мне никак не удавалось запомнить, что он говорит — я и теперь не могу вспомнить. И только иногда, когда я шагаю по улице, или моюсь в ванной, или поднимаюсь по темной лестнице в подъезде, у меня в голове нет-нет, да и всплывет одна-другая фраза из его долгих нечленораздельных монологов. Смысла их мне не понять, но так и должно быть: святые истины непостижимы, и никому не угадать, что же они на самом деле значат…
Он умер, я вызвал перевозку. Приехали, констатировали смерть, раздели его догола, укутали в белую простыню и увезли. Этим все и кончилось. Он умер во сне. На подушке, где покоилась его голова, расплылось большое пятно, которое мне так и не удалось вывести.
— Мы вам поможем, — сказал муниципальный клерк, которому я поведал свою историю. — Работу вы получите, но в порядке общей очереди.