И так до тех пор, пока Аля не вышла замуж в первый раз.
Отлично, подумал я тогда, теперь у меня будет своя комната, маме тоже полегчало, потому что они с Алей с трудом находили общий язык. Сейчас я думаю, виной всему была нетерпимость между красавицей, чья красота увядает, и другой, только-только расцветающей, пусть даже речь шла о матери и дочери, впрочем, может быть именно в этом и было дело. Как бы то ни было, я делил комнату с Алей, моей родной сестрой, и первым обнаженным женским телом, которое я увидел в своей жизни и осознал, причем осознал в полном смысле, до конца, завороженный им, не в силах освободиться от мыслей о нем, отстраниться от его головокружительной притягательности, было ее тело. И какое тело! Здесь кончаются все слова этого мира, они бессильны выразить его красоту. Пока я был малышом, Аля, и сама зачарованная собственными изменениями, и сама влюбленная в свои бедра, живот и грудь, совершенно естественно не замечала моего присутствия. Она раздевалась и одевалась у меня на глазах всегда, когда хотела, часами разглядывала себя в зеркале, а когда, предполагаю, в первый раз распознала в моем до той поры детском любопытстве искру мужской похотливости, начала меня провоцировать, соблазнять. Между нами в этом смысле никогда не было никаких соприкосновений, но это ничего не значило. Она стала героиней моих самых ранних мальчишеских фантазий, чаще во сне, чем наяву, я же, и это тоже мое предположение, служил ей легко доступным и безопасным учебным пособием для отработки способов заигрывания, тех самых, что предваряют опасные связи.
Нас с мамой она покинула в первый раз, когда ей было двадцать четыре года, вышла замуж, как я уже сказал, и отправилась в свадебное путешествие. Но только мы начали привыкать к тишине в доме, ведь телефон теперь не звонил пятьдесят раз на дню, как Аля вернулась, прямо из этого самого путешествия, в нашу с ней общую комнату, которую я уже начал было переустраивать на свой вкус. У десятилетних мальчишек всегда серьезные жизненные планы, а я, хорошо это помню, был в том возрасте очень серьезным и ответственным, с развитым воображением и сексуальными фантазиями: скрещенные ноги учительницы географии произвели на меня исключительно сильное впечатление.
Потом Аля, ее полное имя было Владана, вышла замуж второй раз. Едва начав говорить, в полтора года, она не умела произнести свое имя и сама себя называла Алей, так это и осталось на всю жизнь, прижилось. Мы с мамой обрадовались, конечно же. Мама, вспомнив отчасти и собственную судьбу, сказала, ну что ж, не страшно, бывает, и добавила, тут уже не имея в виду себя, что, может, на этот раз Але повезет. И в каком-то смысле оказалась права. Поначалу было похоже, что все в порядке, некоторое время она даже реже давала о себе знать, наслаждаясь всеми преимуществами жизни в браке. Я сказал себе, хорошо, прекратились метания и поиски, теперь она успокоится.
И, как всегда, ошибся.
Аля прожила во втором браке несколько лет, время, за которое моя комната приобрела совершенно другой вид, а я стал хорошо развитым, скажу даже видным, новобелградским старшеклассником, к которому заходили послушать пластинки одноклассницы, а однажды, в предновогодней эйфории, когда люди неосторожно отдаются всевозможным страстям, некая Ясенка, теряя самообладание, прокричала с кровати, где когда-то спала моя обожаемая сводная сестра:
— Ох, боже мой, что ты со мной делаешь, не надо, прекрати, не делай этого.
И в самый разгар приготовлений к встрече с Дедом Морозом Аля снова вернулась. Она вошла в дом без звонка, без стука, ведь это был ее дом, поставила на пол в крохотной прихожей две большие сумки, которые на мгновение показались похожими на двух слонов в переполненном троллейбусе номер пятнадцать, тогда по Новому Белграду еще колесили троллейбусы, и сказала, не задумываясь, без каких-либо комментариев и подробных объяснений:
— Вот, я приехала.
Мы с мамой переглянулись. Аля попросила меня, довольно растерянного, помочь ей отнести сумки в нашу комнату. Именно так и сказала, «в нашу комнату», и следующие два года, в течение которых я никак не мог решить, куда поступать, а мама постоянно болела, мне пришлось делить ее с молодой, по-прежнему красивой, очень аккуратной женщиной, моей сестрой Алей, преподавательницей сольфеджио в музыкальной школе. Я всегда завидовал, что слух у нее лучше, чем у меня. Когда кто-нибудь ударял по клавише рояля, Аля сразу говорила: «Это соль». Или: «Это си-бемоль».