— Ну, куда ты отошел? Поди, поди ко мне.
Тимошка боязливо подошел. Протасов приподнялся и стремглав без размаху ткнул его кулаком в зубы. Тимошка, оглушенный ударом, качнулся, потом помотал головой, как бы ставя мозги на место.
— Два! Сколько раз тебе говорить; два аршина! — Протасов вновь прилег. — Это ж надо, его императорское величество постановил два аршина в длину, а он вяжет на три вершка больше. Тут и до греха недалеко… Какой же из тебя, Тимоха, опосля солдат, коли ты приказа ослушался? А ну, укорачивай… Да не руками ломай, дундук, топор за кадкой. И с такими болванами приходится служить отечеству… А ты, мил человек, не стони, — обратился он к причитавшему арестанту. — Стонать будешь, когда тебя жарить начнем. Ты уж покричи, будь милостив, когда Тимошечка начнет по твоим ребрышкам прохаживаться, а сейчас побереги голос.
Протасов слегка качнул головой — дал знак подручным. Они разом подскочили к лавке, один уселся на шею арестанту, другой на ноги, рывком содрали с его спины и зада одежонку.
— Иван Митрофанович! Ваше благородие. Век бога за вас молить буду, у меня и рублик про вашу милость припасен.
Тимошка уже хотел огреть по первой, но Протасов, приподняв руку, велел обождать.
— Эх ты, свиное ухо. И как у тебя совести хватило предложить офицеру рубль. Тебе ж объяснили, дураку, что не Иван Митрофанович определил твоей спине сию меру, не мне и отменять ее. Пойми ты, дурья башка, сам государь приказал смотрителям тюрем вразумлять лозой ослушников. Это ж и тебе и государству на пользу… «Розга ум вострит, память возбуждает и злую волю ко благу прилагает», — с чувством продекламировал Протасов.
— Да забьет меня этот дуралей, — опасливо глядя на Тимошку, простонал арестант.
— Кнут не архангел — души не вынет… — Всего-то двадцать розог… Ну-ка, Тимошка, пропиши ему ижицу.
Протасов отвернулся к окну и принялся рассматривать стену тюремной церкви. Потом взгляд потянулся вверх, к огненной луковке, вознесшейся к небесной сфере и поведавшей ей о плачевной юдоли. Протасову вспомнились тятенька и маменька, как они складно пели по вечерам в праздничные дни и полдеревни собиралось их послушать. Давно это было, еще до войны с французом…
За спиной, рассекая воздух, просвистела ивовая лоза и раздался звонкий шлепок.
— Ой, мамочки! — всхлипнул арестант.
— Садчее, Тимошка, — проворчал Протасов, с неохотой отрываясь от воспоминаний.
Вторая, третья, четвертая… Красные полосы одна за другой ложились на истязаемую спину.
— Жжет, ой, жжет! — прокричал мужичонка после восьмого удара и затих, только постанывая и вздрагивая с каждым следующим.
Спина вспухла, стала кроваво-синего цвета, и лоза шлепала по ней, словно телега по весенней снежной грязи, лихо разметывая по сторонам брызги. Пол возле лавки уже был заляпан сукровицей. Оба подручных, восседавших на жертве, монотонно считали: четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать…
— Вставай! Кончай! — вдруг закричал Протасов, вскочив с лавки.
Все опешили: еще оставалось четыре удара.
— Затирай, канальи! Одевай его! — И сам первым Протасов бросился поднимать арестанта.
Подручные глянули в окно и всё поняли: к ним скорым шажком приближалась сгорбленная фигура в расстегнутой волчьей шубе. На арестанта, на лавку, под лавку было вылито по ведру холодной воды. Подручные елозили по полу с холщовыми тряпками.
— Только попробуй пожалуйся. — Протасов погрозил мужичонке пучком розг и закинул их на печь. — Я тебе четыре оставшихся таких закачу — мир невзлюбишь.
— Простите христа ради, ваше благородие: век за вас бога молить буду, — покачиваясь, пролепетал спекшимися губами мужичонка, все еще не пришедший в себя после экзекуции.
— Прощу, коли молчать будешь. Хоть и не по закону это — тебя прощать, да, вишь, у нас не лекарь, а форменная зверюга, его даже законом не проймешь.
— Спасибо, ваше благородие. — Мужичонка грохнулся на колени. — А что стегали, так того не было, истинный крест не было.
— Не крестись, пока не просят. — Протасов, поморщившись от столь мелкого подобострастия и безверия, отвернулся к окну.
Старый доктор почти дошел до избы приемного покоя, но вдруг остановился, повернулся к церкви и, подумав малость, поспешил в храм.
— Повезло, — облегченно вздохнул Протасов и дружелюбно обратился к уже очухавшемуся арестанту: — И дернул же меня черт за язык. Повезло тебе, считай. За что в каторгу-то идешь?
— На госпожу ездили жаловаться, совсем со свету сжила.