— Этот поступок в роман бы, — размечталась первая дама, у которой на груди была пришпилена золотая брошка. — А то сейчас все стали писать, как мужики землю пашут да щи хлебают. Нечего сказать: веселенькое чтение.
— Но, милая, ты же сама рыдала, когда читала «Антона-горемыку»? — притворяясь удивленной, поддела подругу вторая дама. — А я вот думаю, что жить в деревне образованной женщине невыносимо. Я вытерпела в нашей подмосковной два дня. Проснулась на третий день и, к ужасу, вспомнила, что накануне в течение всего дня меня посетили только три мысли. А что, если теперь всегда будет то же? Я тотчас велела запрягать и, чтоб не поглупеть окончательно, помчалась в Москву.
Отцу Исидору наконец принесли его четки из библейской яшмы, и он принялся их перебирать.
— Слышали, — обратился к нему первый полковник, который был на вершок повыше товарища, — португальская палата депутатов отменила смертную казнь за политические преступления.
— Эта революционная зараза никак не утихает в Европе, — осудил португальцев второй полковник, который хоть и был пониже товарища, но казался мужественнее благодаря шраму на левом ухе и щеке. — В Париже выдумали какой-то новый танец и назвали его «Мазепой», хотя должны, кажется, понять, что порядочным людям имя этого злодея ненавистно.
— Пагубный разлив безначалия угрожает своим гибельным влиянием всякому благоустроенному гражданскому обществу, — подвел итог протоиерей.
В третьем кружке, состоявшем из одних только дам, бойкая сорокалетняя подполковничья вдова рассказывала о своем посещении знаменитого прорицателя Ивана Яковлевича Корейши, жившего при московском сумасшедшем доме. Лица слушательниц выражали неподдельное любопытство и даже некую легкомысленность.
— Предложила рубль серебром вместо двадцати копеек, лишь бы наедине с ним побыть. Говорят, тогда приезжайте к ранней обедне. Ну уж, думаю, нет, второй раз меня в такую даль, да еще спозаранку, не заманишь… Вхожу… Кругом иконы, иконы, иконы… Возле Ивана Яковлевича купчиха с сынишкой, оба на коленях. Налево в уголку странник с растрепанными волосами молится. На диване молоденькая девица сидит и все горько так вздыхает. Видать, женишок обманул, а ей не верится.
— Да каков же святой сам?
— Дурён. Если бы не знала, что пророк, подумала бы — пропойца. Головка маленькая, лысенькая. Лоб высокий, а лицо — какое-то приплюснутое, сморщенное. Глазищи узкие, как у татарина, и все время крутятся, что-то выискивают. Когда я вошла-то, он на полу на спине лежал, прикрытый по пояс грязной тряпкой. Я юбку подобрала и бряк на колени. А сердце обмерло: и боязно, и чувствую, как святость от него исходит.
— А он-то что?
— Перевалился на живот и начал выкрикивать, как бы для меня, а может для всех: «Алексей на горе стоит, Алексей по тропинке идет узенькой-узенькой; холодно, холодно, холодно; у Алексея не будет ни раба, ни рабыни, ноги распухнут; Алексей, помогай бедным, бедным, бедным. Да когда будет Алексей божий человек, да когда с гор вода потечет, тогда на Алексее будет крест».
— Слово в слово запомнила?
— Нет, графинюшка, это мне дьякон, к Ивану Яковлевичу приставленный, в альбом списал… Тут принесли ему кочанной капусты и щей. Он обмакнет капустный лист в сок и положит себе на плешь. А сок так и течет с головы. А он вынул руками из щей кусок мяса и вложил его купчихе в рот.
— Это в пост-то!
— От его святости и скоромная пища постной становится.
— Да слушайте же вы и не перебивайте, — рассердилась подполковничья вдова. — Купчиха мясо сглотила и сыночка подталкивает. «Что с ним, непутевым, будет?» — спрашивает.
— Ну и?.. Предсказал?
— Ой, предсказал. «Смотри в окошко», — говорит. Она нагнулась и смотрит, а он вскочил ей на спину и давай колотить по ее бокам кулаками, а сам кукарекает. «Сын ваш поступит в кавалерию, — объяснил дьякон, — потому как ему выходит верхом сидеть и шпоры носить». Тут Иван Яковлевич и меня приметил. Смотрит, словно удав, и мясо сосет. «Как же вы в великий пост скоромное не боитесь кушать?» — спрашиваю, а сама вся дрожу — вдруг проклянет.