Флигель-адъютант его величества, улыбаясь, укоризненно покачал головой, видя легкомысленное оживление на противоположном конце стола. Лукин решил, что теперь можно и ему сказать, тем более смотритель кивнул, мол, начинай, а то дамы совсем разбушевались.
Купец говорил долго, глядя все время в ухо графу Шилковскому и постепенно наливаясь краской. Он говорил о народах Запада, обуреваемых духом лжи и безначалия, чьи созидаемые на зыбких основах общества разбиваются, как утлые челны, о подводные камни произвольных теорий; о благодатной тишине и великом смирении в готовящейся к празднику Первопрестольной столице; о русском народе, который всегда не токмо за страх, но и за совесть повиновался своим самодержцам; о великой силе паров, в которой сомневался Наполеон и которая обессмертила имя Фултона; наконец, о недавно открывшейся Петербургской железной дороге, благодаря которой сердце России — Москва связалось с ее головой — Петербургом.
Потом пили за телеграф, воздушные шары, дагерротипы; за новую планету, открытую в созвездии Льва итальянцем Аннибалем Гаспарисом; за польского пианиста Аполлинария Контского, которого Фаддей Булгарин почитал за второго Паганини; за английского человеколюбца Джона Говарда, положившего начало тюремному знанию… Кто-то хотел даже поднять тост за тысячелетие России, но генерал пояснил, что есть официальное запрещение следовать мнению историка Круга о призвании Рюрика в 852-м году вместо 862-го.
За исключением этой оплошности, обед прошел на славу. За десертом генерал объявил, что ему по службе необходимо еще осмотреть арестантские камеры.
— Мы с вами! — разошлась Аграфена Федоровна. — Мы тоже должны это видеть!
Все дамы решительно поднялись, обуреваемые одной мыслью — увидеть это.
Смотритель подозвал одного из прислуживавших за столом солдат, пошептался с ним и, когда тот скрылся, обратился к дамам:
— Нам скрывать, конечно, нечего. Но боюсь, что картина окажется безрадостной. Ведь у нас здесь как-никак тюрьма — учреждение для людей предерзостных, поведением своим повреждающих добронравие, наносящих зазор обществу. — Майор Кутасов вспотел, подыскивая умные слова. — Как бы конфуза не случилось. Может, здесь обождете?
— Ничего, с нами можно, — галантно распорядился генерал.
— Чудесно! Вы будете нашим добрым гением, — ахнула Аграфена Федоровна, и все дамы поспешили к выходу.
Лакеи подавали шубы и укладывали в глубокие карманы панталон украшения своих господ. Военные прицепляли сабли.
Отправляемые сегодня в Сибирь по этапу отмолились в раннюю обедню, и, когда глухой благовест в большой тюремный колокол известил об окончании поздней, партионный офицер Князев уже получил переписанные набело статейные списки и произвел кормовой расчет на всех сто семнадцать человек, следующих под конвоем. Из них восемнадцать числились не вроде арестантов и шли на поселение в Сибирь по воле помещика, остальные были осуждены законами Российской империи и шли искупать свою вину, или, как выражались господа, их осудившие, принимать кару. Но разницы между идущими по невродии и каторжниками ни конвоиры, ни сами мужики не угадывали. Одни из них, развалясь на повозках, дулись в карты; другие, бросив под себя охапку сена, дремали на уже оттаявшей под весенним солнцем земле; третьи отдыхали душой в кругу семьи; одинокие и молодые нервно вышагивали взад-вперед, позванивая гаазовками. Иные, собравшись в кучу и усевшись на корточки, рассказывали о побегах Яковлева, приключениях Васьки Тарбана и судьбе Кривого Омуля — героях каторги и бродяжничества. Возле забора разыгрывалась орлянка — излюбленная игра народа. Чуть дальше, в кругу, два черных цыгана, топая пудовыми сапогами, отплясывали, горланя песню. Им подпевали несколько человек, истово бряцая в такт кандалами. Двое часовых у ворот толковали с арестантами, угостившими их махоркой. Конвойные солдаты с испитыми лицами, составив в козлы старые дребезжащие ружья, развалились на своих обдерганных шинелях и флегматически смотрели на весеннее синее небо.