— Что там?! Почему нет шпалер? Почему нет колонн? Почему нет дисциплин?! — все более распаляясь, досаждал Князеву Миллер. — Вы потворствуете преступник! Вы испугались простой мужик!..
— Эх, ваше высокоблагородие, простой непростой, а поберечься надо. Москва-то от копеечной свечи сгорела… Митрий!
Но унтер-офицер и так уже поспешал к своему командиру.
Он сбивчиво стал докладывать, но Князев прервал, и так было видно по ропоту каторжан, по их напрягшимся телам и решительным лицам — будет претензия.
Он подозвал солдата и приказал ему тотчас разыскать Гааза.
— Эй, Хряков! — позвал в свою очередь Протасов другого конвоира и, когда тот подбежал, попросил: — Сбегай, дружище, за отцом Иннокентием. Он у майора на дому с господами обедает. Да майору-то особо не разрисовывай, что тут у нас, скажи, мол, сами управимся.
Хряков перевел взгляд на своего командира, и Князев согласно мотнул головой.
Трое арестантов отделились от толпы и безбоязненно направились в сторону офицеров. Князев, да и Протасов тоже в душе проклинали Миллера на чем свет стоит — теперь, глядишь, заварится каша. «Надо пресечь. Как пресечь?» — только эта мысль заполняла душу и тело Князева. А тут еще немец все квохчет, никак не поймет, чем его «стройте преступник» может кончиться.
Наконец до Миллера дошло, что решительным оказался не только он, но и арестанты. Но при чем тут пожар Москвы и копеечная свеча?
— Где много солдат? Нам нужно много солдат наказать преступник, — забеспокоился он.
Но караульные офицеры уже не уделяли ему никакого внимания. Они, притворись беспечными, с напряжением следили за каждым взглядом, каждым взмахом, каждым словом взроптавшей толпы.
— Не слушайте этого дурака, — на всякий случай подсказал Протасов, кивнув в сторону Миллера.
Князев опять согласно мотнул головой.
Трое каторжников мужицкой походкой приближались к ним. Двое остановились за пять шагов, третий сделал еще два.
— Имя? — грозно спросил Князев.
— Фрол Васильевич, — уперев правую руку в бок, бесшабашно улыбнулся арестант.
Был он лет тридцати, двух аршин пяти вершков росту, худощав и телом и лицом, с редковолосой светло-русой бородой, с нахмуренными светло-русыми бровями и впалыми серыми глазами. Двое, стоявшие за ним, были постарше, с одинаково бритыми наполовину головами, со свирепыми взглядами исподлобья. Только тот, что слева, был пострашнее на лицо — все в оспинах, рубцах и рыжая борода клочками. Кандалы он носил не только на ногах, но и на руках. «Видать, уже был в бегах, да еще небось караульного порешил. С таким надо держать ухо востро», — уважительно оглядел его Князев и перевел строгий взгляд на Флора Васильевича.
— Для Васильевича рылом не вышел. Что надо?
Флор с усмешкой глянул в сторону Миллера, который ответил взглядом, полным презрительного высокомерия.
— Партия просит не отправляться до прихода Федора Петровича и священника, — наконец соизволил передать волю арестантов Флор.
— Эх, ребята, не дело вы затеяли, — начал корить его Протасов, но Князев остановил.
— Будет и доктор, и поп, без них не тронемся, — сообщил он. — А теперь все в строй с пожитками… И только попадись мне еще, — добавил тихо, для одного Флора, — засеку, как собаку.
— Становись! Будет Федор Петрович! — обернувшись, весело закричал Флор.
Но все и так уже перестраивались на мирный лад, завидев спешившего к ним в волчьей шубе нараспашку, в черном костюме квакера своего доктора, а следом Гнедка с Ганимедом, тянувших неуклюжую, громоздкую пролетку, набитую провизией, и величавого Егора на козлах.
Послышались голоса, добродушные, уважительные:
— Наш генерал идет.
— Ишь, хитрецы, без него хотели отправить. Не вышло — наша взяла.
— Полковник-то с испугу как столбом встал, так до сих пор не очухается. Гордый, видать, его от одного нашего запаху с души воротит.
— Ничего, небось, как харчем запахнет али монетой звонкой, враз стронется, смиренным прикинется.
— Глянь-ко, о́рдена он-то, как Федор Петрович, не выслужил, хоть и фигура подходящая, и мундир справный.
— Так их, ордена́-то, за другое дают. Послужи, как наш Федор Петрович, тогда и получай.
Балагуря, арестанты растягивались в шпалеры по обе стороны дороги. Наконец ожил и Миллер, он расхаживал поодаль ото всех, дожидаясь, когда арестантов подравняют, перестроят в походную колонну и они наконец будут похожи на роту.
Миллер с презрением наблюдал, как глюпий доктор подходил к каждому осужденному и задавал глюпий вопрос: «Как ты себя чувствуешь? Хочешь ли книгу? Есть ли просьбы?» За ним следом шел другой старик, кучер, и, важничая, раздавал арестантам конфеты и калачи, а желающим вешал еще на шею мешочек с книжкой. Одни в ответ кланялись Гаазу до земли, другие осеняли его крестным знамением, третьи пытались поцеловать руку. Гааз с завидным терпением, а по Миллеровской уверенности — с тщеславием, принимал благодарность черного народа, трепал их по плечу, гладил по голове, а кое-кого даже целовал. И каждому на прощанье говорил что-то ласковое, ободряющее.