Но Николай I не внял просьбе, так как петербургские генералы ему докладывали, что введенные по его указанию тюремные новшества весьма хороши. Он сделал лишь на длинном письме анархиста карандашные пометы для нравоучительного чтения наследнику.
А одиночные, или секретные, камеры ему весьма понравились. В них сначала худеют, плачут, бьются головой об пол, то есть проявляют упорство и грубость. Но пройдет годик, и заключенного берет тоска, за ней рабская, животная покорность, отупелость, что на языке венценосного экспериментатора и его генералов называется «усмирением и приведением к раскаянию».
Но в Москве об одиночных камерах и прочих усовершенствованиях тюремного быта слышали краем уха. Всяческих циркуляров из Петербурга приходило так много, что не знали, за что браться, а потому вовсе ни за что не брались, здраво рассудив, что главное — очистить бумагу, то есть ответить на нее позаковыристей и поставить галку в графе «Принято к исполнению».
Майор Кутасов чувствовал, что вверенная ему тюрьма из-за отсутствия нововведений не по нраву генералу, и повел господ окружным путем к сараю, который специально держал для всяческих проверок, осмотров, экскурсий. Здесь содержалась чистая, благородная публика — бывшие дворяне.
— Здорово, ребята! — нарочито бодро произнес генерал, смело переступив порог камеры.
За ним в темницу влился длинный шлейф сопровождающих.
— Здравия желаем, ваше превосходительство! — хором прокричали все пять арестантов, вскочив с кроватей.
Генерал, а следом два полковника, отец Исидор, смотритель и шестеро солдат при ружьях с примкнутыми штыками обошли строй. Дамы и Лукин с отчаянной обреченностью топтались у порога. Генерал дружелюбно поглядывал на чистеньких арестантов в новеньких верблюжьих халатах и крепких сапогах.
— Жалобы есть?
— Никак нет!
— Почему на кроватях нет табличек с именами? — строго заметил генерал Кутасову.
— Так ведь, почитай, каждую неделю народ меняется, — захлопал глазами смотритель. — Не напасешься.
— К двадцать пятому числу сделать и доложить.
— Есть!
Генерал подметил, что взгляды всех дам обращены на него, и только на него. В нем они видели свою защиту, видели ум и оплот России. И хотелось блеснуть, показать себя в настоящей службе, а не только в осмотре довольно сносного арестантского помещения. Генерал с понимающей улыбкой полуофициальным тоном обратился к смотрителю:
— Майор, вы, наверное, думаете, что я не знаю свой народ? Нет, голубчик, я знаком с Россией не понаслышке, не по балам да книгам. Вы думали, я не догадаюсь, что эта камера для благородных?.. Не получилось, майор, я не слепой и вижу, что тут и посуда оловянная, и койка у каждого своя, и подушки волосяные. Так что ваша хитрость не удалась, придется вести нас в камеры, где содержатся самые что ни есть низкие люди. И не надо ничего скрывать, со мной это бесполезно.
Смотритель опешил и залепетал извиняющимся тоном:
— Как же туда с дамами? Там, извините, вонь. Да и дерзят они, ваше превосходительство. Народ-то все отчаянный.
— Дамы, если конфузятся, могут подождать на воздухе. — Графу очень хотелось, чтобы они пошли все же с ним и увидели, как он умеет обходиться с преступниками. — Остальные за мной.
Все потянулись на двор. Генерал теперь сам выбрал арестантскую казарму около южной стороны забора и направился к ней. Смотритель все же забежал вперед и суетливо закричал в полумрак сарая:
— Встать! Живо, живо. А ну, поднимайтесь, хамье, генерал с вами говорить будет.
Из дверей дохнуло теплом, гнилой рыбой и человеческим потом. Вслед за солдатами господа и дамы вошли вовнутрь и теперь жались возле стен, задыхаясь от зловония. Генерал сообразил, что здесь бравость следует поубавить.
— Пусть, кто хочет, сидит, — окинув взглядом трехъярусные нары, с которых с ленцой слезали арестанты, разрешил он.