Егор ткнул Ганимеда кулаком в брюхо и принялся расхаживать по всему двору, продавливая валенками тонкую ледяную корку, сковавшую за ночь мартовские лужицы. Наконец появился Гааз, в волчьей шубе нараспашку, с большим кульком под мышкой.
— Сыты лошадки, Егор? — Федор Петрович погладил Гнедка с Ганимедом и дал им по калачу.
— Сытнее не бывает. — Егор отыскал за пазухой веточку вербы и протянул доктору. — Вот, освятил сегодня. А то дороги не будет.
— Спасибо, Егорушка. А я, грешный, поленился встать пораньше, моя бедняжка дома осталась. Но ничего, когда вернемся, я рядом с ней твою поставлю — пусть ума набирается.
Егор подсадил доктора и, напоследок хозяйским взглядом окинув пролетку, забитую снедью для арестантов, посреди которой и поместился Гааз, с ленцой полез на козлы.
— По-первой, Егорушка, на Экиманку. Помнишь Мирона Иванова?
— Миллионщик! — с трепетом отозвался Егор, но тут же спохватился и сплюнул. — Тьфу, жи́ла, каких свет не видел. Не то что человеку — лошадям жрать не даст. Но! Трогай, ироды. Не охота к жи́ле? А мне, думаете, хочется? Но! Пошли помаленьку.
Гнедку с Ганимедом было безразлично — идти ли, стоять ли, и они беспрекословно неспешно потянули гаазовскую пролетку по утренней Москве.
В Лялином переулке Егор решительно притормозил возле темно-серого деревянного домика в одну комнату, как гриб торчавшего возле мостовой.
— Кислая шерсть! — заорал Егор что есть мочи и захохотал.
— Вот я тебе!.. — раздалось в ответ из домика, и наружу вылез будочник, блюститель местного порядка, двухметровый, оплывший жиром гигант, одетый по всей форме — в серые солдатского сукна казакины, на поясе тесак, а на затылке каска, венчающаяся блестящим шаром. Он схватил алебарду, стоявшую возле двери, и легонько ткнул ею восседавшего на козлах Егора.
— Убери, дуралей, — возмутился тот. — Порвешь одёжу.
— То-то. А то выдумал лаяться.
Будочник поставил уставное оружие на привычное место у двери и, подойдя к пролетке вплотную, отдал честь.
— Здравия желаю, ваше превосходительство Федор Петрович!
— Спасибо, Федор, спасибо. — Гааз, дремавший, даже когда заголосил Егор, сейчас оживился, добродушно оглядел гиганта. — И тебе, голубчик, всех благ в жизни.
Молодой гигант радостно замотал головой, но не отошел, а все топтался у пролетки, отведя глаза в сторону. В другой раз он, не задумываясь, проворно вступал в отчаянную кабацкую драку, но здесь решительность покинула его. Гааз понял это, живо наклонился к нему и, ласково потрепав по плечу, с улыбкой спросил:
— Ты, верно, что-то хочешь мне сказать, Федор?
Широкое детское лицо будочника стало алым, и, не зная, куда деться от смущения, он со всей силой сжал обух тесака.
— Ну-ну, говори, я рад тебя выслушать.
Федор Петрович еще ближе склонился к нему.
— Кому говорят: сказывай, что хотел, — подбодрил и приказал с козел Егор.
Федор встал навытяжку и решился:
— Вы, Федор Петрович, в светлое к убийцам поедете?
— Поеду, дружок, поеду. Как же, надо их тоже поздравить и подарочки раздать. Ведь правда же, каждый из нас любит, когда его помнят и одаривают? И в тюрьмы не только убийцы попадают, там всякого несчастного народа хватает. Есть даже безвинные и дети.
— А можно я?.. Можно от меня?.. — Тут великан совсем было сник, растерялся, но глянул в лучистые глаза Федора Петровича и, собравшись с духом, выпалил: — Табаку бы им передать. Я много натру. Он у меня хороший… Вот и Егора спросите, он часто берет.
Федор заискивающе глянул вверх.
— Хорош, вправду хорош у него табачок, — снисходительно подтвердил Егор.
Благодарный будочник зарделся от похвалы.
— Конечно, можно. Спасибо тебе, Федор, за просьбу твою. — Гааз поцеловал молодого великана в лоб, и слова его стали праздничными, возвышенными, потому как доктор чувствовал, что всякий простолюдин тоскует по торжественности и форменной благодарности. — Вижу, что милость хочешь совершить, а не жертву, и рад за тебя. Всегда лучше делать малое, но со справедливостью, нежели многое, но с неправдою. Лучше творить милостыню, чем собирать золото. Милостыня избавляет от смерти и не подпускает сойти во тьму. — Федор Петрович опять потрепал Федора по плечу. — Это ты здорово придумал — они табачок любят. Утром в светлое воскресенье заскочу, приготовь подарочек. Полюби, крепко полюби делать добро людям и станешь счастлив… Ну, Егор, трогай.