Но, несмотря на мои деловые успехи, как ранее мною упоминалось, в это время началось уже раздражение Савича против меня, усилившееся вследствие какой-то сплетни, сущность которой осталась мне неизвестной, но некоторые намеки на которую передавались мне моими друзьями впоследствии. Я испытывал на себе ряд мелких, но раздражавших меня придирок: например, я вызывался к Савичу, который, показывая мне какую-нибудь кляксу или мелкую описку, задавал вопрос: «Что это такое?» или «В какой грамматике вы узнали, что слово „искусство“ пишется через одно эс?» Я отвечал, что клякса — это перепечатка невысохшей запятой с другой страницы, что грамматики, требующей неправильно писать слово «искусство», я не знаю и т. д. Спокойствие мое еще более раздражало С[авича]. Меня стали обходить по службе: освободилось восемь вакансий помощника за то время, которое я числился первым кандидатом на эту должность, а я все оставался в прежней должности; мои младшие товарищи меня обходили по службе, но должен сказать, что это нисколько не влияло на наши взаимные приятельские отношения — о ни сами, получая назначение, открыто и громко возмущались несправедливостью; например, добрый и горячий С. Ф. Никитин, будучи назначен на должность, на которую я считался бесспорным кандидатом, расписываясь на приказе о назначении в секретарской комнате рядом с кабинетом Савича, поднял такой крик, что испуганные секретари постарались поскорее выпроводить его.
В один прекрасный день я был приглашен к С[авичу], который торжественно заявил мне, что он, в заботах о моем здоровье и дабы я мог жить поближе к своим родным, говорил обо мне с киевским генерал-губернатором Драгомировым, который согласился на мое назначение мировым посредником в Киевскую губернию. Это была принудительная высылка меня из Петербурга. Я поблагодарил С[авича] за внимание, сказал ему, что я здоров совершенно и климат столицы мне не вредит, что я еще на университетской скамье решил служить в Земском отделе и бросать в нем службу не желал бы. «Да, оставайтесь, пожалуйста, но помните, что дальнейшее движение здесь для вас закрыто». Я добавил: «Только при вас». С[авич] побагровел, должна была произойти бурная сцена, если бы я не поспешил уйти из кабинета начальства.
Нервничанье Савича увеличивалось еще под влиянием слухов об уходе любимого и почитаемого им министра Горемыкина134. Когда последний в 1899 году находился в заграничном отпуску, стало известно о замене его Д. Сипягиным; он прислал своим родным телеграмму, не знаю, искреннюю ли, но думаю, что да, судя по характеру Г[оремыкина] — «Поздравьте, наконец меня освободили»135. У нас в отделе все, за исключением двух-трех непримиримых правых, были искренно огорчены предстоящей заменой; образованный и корректный во всех отношениях Горемыкин был уважаем и любим. Прощался он с чинами министерства в Большой зале его136 близ Александринского театра; зал был переполнен чиновниками; некоторые, в том числе особенно Савич, плакали. С[авич], как живой и умный человек, не мог не давать себе отчета, что если он и удержится при новом министре, то ценою известных сделок со своею совестью, он плакал, несомненно, искренно, теряя честного, знающего и умного начальника.
Новый министр через несколько дней обходил все делопроизводства Земского отдела, как-то подчистившиеся к этому дню и принявшие более парадный вид; делопроизводителям он подавал руку, ему называли номер делопроизводства и род дел, которые относятся к данному отделению; от себя С[ипягин], кроме обычного приветствия, ничего делопроизводителям не говорил, а нас, молодых чиновников, приветствовал только поклоном.
Это был довольно грузный, высокого роста, с большой русской бородой, но с каким-то нерусским, по причине сильно торчащих ушей, лицом, лысый, в общем приветливый, человек — тип богатого барина-помещика; манеры, некоторая величавость и ласковость их не могли укрыть от наблюдательного глаза, что перед ним не деловой и не умный человек. Рассказы моих сослуживцев о посещении Земского отдела следующим министром, назначенным в 1902 году на место убитого Сипягина137, а именно В. К. Плеве были совершенно иными. Этот, с очень большими знаниями и опытом чиновник отлично знал, какие дела заслуживают наиболее внимания в каждом делопроизводстве; он был в департаменте138 как у себя дома; с каждым почти делопроизводителем беседовал с большим интересом и живостью; с И. И. Крафтом, например, очень долго говорил о дальнейшем распространении на Сибирь Положения о крестьянских начальниках139, о башкирских межевых работах и проч. Одним словом, и внешним своим видом, удивительно живыми и умными глазами, и служебным опытом он сильно импонировал чиновникам. Хотя я тогда и не служил уже в Земском отделе, я, интересуясь просто сильной личностью В. К. Плеве, старался собрать от более или менее близких ему людей сведения о нем уже после его смерти 15 июля 1904 г. от руки убийцы-революционера Сазонова140. И вот, насколько мне Сипягин был неприятен его, выражаясь просто, глупостью, настолько Плеве, как мужественный, сильный волей и умный человек, казался мне интересным, несмотря на все нападки на него во всякой мало-мальски либеральной прессе. И действительно, если сопоставить этих двух представителей правительственной реакции, то получаются, мне кажется, довольно интересные выводы, и образ Плеве, если только отрешиться от партийной предвзятости, вырисовывается далеко не в тех мрачных красках, как рисовали его современники; во всяком случае, он колоритен и интересен.