С большими знаниями и умением заинтересовать читал свои лекции знаменитый монголовед проф[ессор] Позднеев; тоже поверхностная кажущаяся трудность монгольского письма сверху вниз и с краев налево быстро преодолевалась после первых же десяти-пятнадцати уроков.
Тем не менее, несмотря на легкость изучения и интерес к восточным лекциям, и я стал жертвой сомнений и уговариваний выбрать более живое дело, чем азиатская филология. Многие из моих киевских товарищей, в особенности будущий адвокат А. А. Кистяковский, горячо убеждали меня вернуться на юридический факультет30, говоря мне, что, теряя время на зубрение азиатских языков, я отстану по развитию от других, к концу университета буду невеждой и даже идиотом, за неимением времени для чтения. Меня увлекали на юридические лекции, я услышал действительно блестящие по логике сообщения государство-веда Коркунова и образные по форме изложения высокосодержательные лекции знаменитого историка русского права Сергеевича. Я не сообразил тогда, что все заинтересовавшие меня дисциплины входят и в программу восточного факультета (кроме истории русского права), где читалось государственное и международное право, что юридический факультет, в конце концов, львиную долю уделяет уголовному и гражданскому праву, имея, по-видимому, в виду главным образом готовить будущих судебных деятелей. Очень искренние и горячие указания на будущий мой идиотизм привели меня, поэтому, к решению бросить восточный факультет. С большими затруднениями я был принят на второй курс юридического факультета; ректор, впоследствии академик, Никитин противился моему переводу и настаивал на возвращении моем в Киев, так как тогда действительно практиковалось провинциальными студентами, желавшими перейти в столичный университет, зачисление на восточный факультет, имевшийся только в Петербурге, если не считать специального Лазаревского института восточных языков в Москве31.
Коркунов имел на меня громадное влияние, явившееся прямым продолжением того переворота в моих утопических взглядах, который начался в Киеве под влиянием лекций Ренненкампфа. Я познал и почувствовал всю сложность государственного организма, понял, с какой осторожностью, во избежание катастрофического разрушения, надо подходить к перестройке форм, складывавшихся веками, над которыми думал и работал ряд великих умов человечества.
Одним словом, от анархических и социалистических начал, усвоенных в гимназии, я переходил к либерально-эволюционным взглядам, покоившимся на основе положительной науки. Тогда много шума в научных кругах наделала докторская диссертация Коркунова на тему «Указ и закон»32. Выступавший в числе оппонентов проф[ессор] Сергеевич заявил, что он прочел работу Коркунова и не мог найти ни одного возражения, прочел во второй раз — и им овладели некоторые сомнения, прочел в третий раз и только тогда понял, что Коркунов совершенно не прав; такова сила его логики. Неудивительно, что для меня Коркунов был непогрешим во всех его взглядах.
Но, к сожалению, Коркунов и Сергеевич, если не считать отдельных лекций некоторых других профессоров, оказались и в Петербургском университете исключениями. Уголовное право читалось при мне выдающимися криминологами Сергиевским и Фойницким, но этот предмет никогда не мог меня сильно заинтересовать и увлечь. Международное право читал пользовавшийся большой известностью в своей области проф[ессор] Мартенс; профессором гражданского права был чрезвычайно живой, во французском стиле, проф[ессор] Дювернуа, в темные петербургские утра приветствовавший обычно аудиторию словами: «Добрый вечер, господа». Подавляющее большинство профессоров читало скучно, нудно свои собственные учебники, некоторые с красивыми ораторскими приемами, например, экономист Исаев, другие, не имея абсолютно никаких данных для публичных выступлений, например «мекавший» и тянущий речь финансист Ходский. Но даже те, кто красиво излагал лекцию, как Исаев, возбуждали во мне недоумение, для чего нужно им собирать нас, чтобы с чувством произносить такие труизмы, что «Труд, милостивые государи, бывает производителен только тогда, когда он интересен» и т. д., и т. д. — все эти общие места из ученической политической экономии, нужные для логической связи основных положений учебника, но ведь всякому давно известные, обычно прочтенные еще на гимназической скамье. Я, кончив юридический факультет, так до сих пор и не в силах понять системы университетского преподавания; в ней, несомненно, кроется какой-то органический недостаток, в ней нет «духа живого». Думаю, если бы каждый профессор ограничивался сравнительно кратким введением в науку, знакомил только с ее целями и методами, предлагал студентам записать библиографию и дома прочесть такие-то и такие-то труды, а затем брал какой-нибудь один отдел или даже вопрос, ну, например, нашумевший в свое время о выгодности для крестьян низких или высоких цен на урожай или, шире, даже о капитале по Марксу, и научно подробно разрабатывал перед слушателями этот вопрос вместо дословного повторения экзаменационного учебника, несомненно, слушатели его с гораздо большим вниманием относились бы к лекциям и нагляднее усваивали бы методы научной работы. Этой системы и с блестящим успехом придерживался, как я говорил, проф[ессор] Ренненкампф.