Знакомство мое с кружковщиной началось еще в гимназии; как-то поздно вечером раздался звонок и ко мне ворвался экспансивный мой приятель-еврей, бывший тогда в художественном училище39. «Что случилось?» — спросил я. «Ну-у, ты знаешь, где я был сегодня? — начал он, захлебываясь, и назвал один студенческий кружок. — И ты знаешь, что я узнал там? Я узнал, что нет Бога!» Он очень был недоволен, что я с полным спокойствием отнесся к этой неожиданной новости, заявив ему, что для меня в этом ничего нового нет, но настоял все-таки на том, чтобы я познакомился с председателем кружка, так как он, мол, очень заинтересовался мною, узнав, что я абитурьент, т[о] е[сть] в этом году кончаю гимназию. Через несколько дней знакомство состоялось, председатель отнесся ко мне не без покровительственной важности; осведомился, какой я выбрал факультет, сознательно ли сделал выбор, и, слово за слово, я вдруг во всем нашел собеседование, почувствовал что-то знакомое, не внешнее, но по духу, по тому настроению, которое мною овладело; у меня перед мысленным моим взором начала вырисовываться фигура, манера говорить гимназического законоучителя; ханжеством, лицемерием, мертвой схоластикой, а не живым словом повеяло на меня. «Ну, что, каков?» — восторженно обратился экспансивный мой приятель по уходе нового «учителя». Я грубо выругался, и добрый П. пытался объяснить это мое настроение завистью. Сколько потом в стенах университета ни встречал я разных председателей, представителей, старост и т. п., я не мог отделаться от впечатления какой-то внешней елейности, благонамеренности с точки зрения известной партийности и того, что я больше всего всегда ненавидел в жизни — шаблонности, соединенной с лицемерием. Одна и та же манера говорить, один и тот же внешний вид как в сравнительно серьезных случаях, так и при такой, например, мелочи, как обращение к обедающим в студенческой столовой: «Реагировать на происшедшее несчастие: у одного из посетителей украли пальто по недосмотру швейцара; бедняку угрожает вычет из жалования; он надеется на нашу помощь». Все это произносится как-то аккуратненько, с опущенными вниз глазами, со скромностью, свойственной честным, благородным юношам, и, кажется, вот-вот услышишь сейчас гимназическое: «Деточки, побеседуем сегодня на тему…»
Все, что не подходило, хотя бы по внешнему виду, к «утвержденного образца» форме, вызывало какой-то нетерпимый гнев. Мой товарищ-циник К[олоколов], возбуждавший своей манерой говорить отвращение в гимназическом законоучителе, встретил такой же прием и на студенческой сходке. Почему он, вопреки своему эгоистическому квиетизму, вдруг решил принять участие в общественном деле, я не помню; когда он взошел на кафедру, он произнес только одно слово: «Товарищи, я…»; сразу же раздались крики: «Долой, долой» — только за манеру его говорить; он успел прокричать с кафедры совершенно спокойным тоном: «Ну, так и…», далее общее упоминание родительниц всех присутствующих — это было гадко, но как нарушение шаблона, как протест против удушающей благонамеренности приветствовалось всей здоровой, живой и жизнерадостной частью молодежи. Любитель комического оживления общества и враг пошлой скуки, Колоколов неизменно посещал лекции 19 февраля40, которые, несмотря на постоянные протесты студентов, читались по какому-то странному упорству учебного начальства в этот великий для России день; лекции посещались двумя-тремя студентами; во время чтения лекций в коридоре шумели, таранили чем-нибудь дверь аудитории и т. д.; по выходе же профессора и слушателей из аудитории им приходилось проходить через шеренги студентов, свистевших по мере прохождения мимо них «виновных» лиц; Колоколов, гордо подняв голову в сознании исполненного долга, с невероятными гримасами раскланивался направо и налево и приговаривал бессмысленно: «Ну и товарищи, ну и куллеги». «Образцовые» представители и старосты страшно негодовали на эти выходки К[олоколова], моя же компания радовалась по поводу его смелости, несмотря на наше несочувствие чтению лекций в день 19 февраля.
Различные манифестации на улицах сопровождались обычно таким тупым озверением лиц у вожаков, такими грязными ругательствами, что уже одна внешняя сторона их возбуждала отвращение.