Само собою разумеется, что наша киевская компания, под впечатлением Фигнера и роскошной, по сравнению с провинциальной обстановкой, Мариинской сцены, мощного оркестра под управлением Направника и столь же мощного хора, находилась все время в приподнятом настроении; мы были не на излюбленной нами галерее, куда достать билеты можно было только с величайшим трудом, а в ложе чуть ли не шикарного бельэтажа. Наши обычные киевские крики уже сами по себе не могли не шокировать столичной публики, а тут еще Колоколов с его страшно пронзительным голосом и невероятными гримасами. После сцены в саду, где стража Капулетти ищет с фонарями пробравшегося на свидание Ромео, главу каковой стражи изображал бас Майборода в каком-то то зловещем красном плаще, Колоколов неистовым голосом начал вопить «Июнь-усы», переделав так тотчас же фамилию «Майборода». В ложе появилась полиция. К[олоколов] уверял, что он после Росси не видел еще такого артиста, как «Июнь-усы», смиренно извинялся, что перепутал немного месяцы и бороду с усами и т. п., но все-таки пришлось в дальнейшем сидеть тихо и прилично во избежание изгнания.
Вообще Императорские театры, давая очень много в эстетическом отношении, никогда по интимной теплоте и живой связи молодежи со сценой не могли для нас заменить родного киевского театра.
Чтобы не возвращаться более в моих записках к музыке и театру, я должен упомянуть, что в мое время и драматический театр Петербурга — Александринский изобиловал первоклассными талантами, а потому на всю жизнь оставил по себе самую теплую память, соединенную с горячей благодарностью. Варламов, Давыдов, Сазонов, Савина, Дальский, Стрельская, а позже Комиссаржевская — были украшением этого театра; в исполнении русских классиков, в особенности Островского, ими достигалась величайшая художественная простота и естественность. Представить себе, например, Петербург моего времени без дяди Кости Варламова было как-то совершенно невозможно; самое появление его на улице, самая простая фраза, сказанная им, вызывали уже добрый жизнерадостный смех; помню, как, проходя мимо Александринского театра, я часто видел Варламова, выходящего из театра после репетиции. «Извозчик, подавай-ка», — раздавался на всю площадь его ласковый чисто русский голос, и все проходившие мимо невольно весело улыбались.
Ярче всего в моей эстетической памяти сохранилось почему-то исполнение тургеневского «Завтрака у предводителя дворянства»46. Неподражаем в этой пьеске был Сазонов; появлялся очень скромный, благовоспитанный полковник в отставке, почтительно просил предводителя, как отца дворян, заступиться за него по делу о каком-то пропавшем баране; со скромной готовностью затем соглашался, по предложению предводителя, принять участие в разборе земельной распри между соседними помещиками — братом и сестрой, и вот, по мере тупого упорства последний из кроткого человека постепенно преображался в раздражительного грубияна, кончающего исступленным криком на «упрямую бабу»; удивительно тонко была отделана эта роль у вообще поразительного по своему разнообразию Сазонова.
Постепенно сходили в могилу великие таланты Александринского театра, и о смерти каждого из них узнавалось как о смерти какого-то близкого человека; теперь один только старец Давыдов, величайший комик русского театра, заканчивает свою жизнь на большевистской сцене Большого императорского театра47.
В Петербурге к оперному и драматическому искусству добавилось для меня еще наслаждение симфоническими концертами и балетом. В Киеве симфонические собрания были тогда сравнительно редки; дирижировал ими весьма талантливый и невероятно живой по его темпераменту Виноградский48, управлявший Киевским отделением Государственного банка49. В столице мне пришлось, конечно, слышать очень много первоклассных дирижеров, как иностранцев, так и русских, но в особенности памятны мне и дороги по полученным впечатлениям так называемые «Беляевские» концерты50, на которых исполнялись новые произведения членов «Могучей кучки»51, часто под управлением самих авторов: Римского-Корсакова, Лядова, Глазунова, Кюи и др. Концерты эти тогда еще не были в моде; абонемент на хорах Дворянского собрания52 стоил, кажется, рубля четыре, если не дешевле; громадный зал собрания почти пустовал; я и злился на косность нашей публики и радовался, что имею возможность с такими удобствами, не в обычной духоте и толкотне слушать произведения наших великих композиторов, да еще и видеть их самих. Тогда впервые я познакомился довольно хорошо с русской симфонической музыкой, в частности, с замечательными симфониями Танеева, рассказы о котором моей матери слышал еще в детстве; его опера «Орестея»53, как показалось мне, выдающейся красоты, в которой впервые выделился мощный тенор Ершова, приобретший затем славу в операх Вагнера, прошла на Мариинской сцене почему-то всего раза два-три и больше никогда не возобновлялась; между тем, насколько я помню, музыка Танеева необыкновенно красиво гармонировала с сюжетами древнегреческой трагедии; как шедевры остались у меня в памяти сцены мрачных предсказаний Кассандры и преследования Ореста эринниями — угрызениями совести. Почему «Каменный гость» и «Орестея» нигде никогда не исполняются — я решительно не могу понять.