Вагнер, к которому столичные наши театралы относились вначале весьма скептически или как к какому-то скучному курьезу, стал потом очень популярен и понятен. «Кольцо Нибелунгов» — это величайшей красоты музыкально-драматическое произведение, давалось в последние годы уже ежегодно в течение всего Великого поста, при заранее распроданном абонементе. То же произошло и с концертами «[Могучей] кучки», на которые впоследствии все билеты распродавались заблаговременно. А в мое молодое время бывали такие, например, курьезы: приезжает в столицу из Одессы бывшая оперная певица, известная на юге учительница пения; по просьбе моей матери я взял на себя роль чичероне этой артистки; сопровождал ее в театры; между прочим, были мы на «Майской ночи»54 Римского[— Корсакова]; она очень изумилась, что им написана такая «милая» опера и, кстати, рассказала, что он приезжал в Одессу, причем фамилия его, как дирижера, печаталась жирным шрифтом, как какой-нибудь знаменитости, хотя «у нас», говорила эта учительница пения, «никто о нем ничего никогда не слышал; нас это возмущало, а между тем он, действительно, оказывается, пишет оперы». Таково было тогда музыкальное невежество; впрочем, Одесса и одесситы в этом отношении особенно всегда славились ввиду космополитического населения этого города.
К балету, этому изящнейшему сочетанию пластики с музыкой, я привыкал, как я уже говорил ранее, постепенно, но, в конце концов, сделался страстным балетоманом. Я был на всех почти первых ученических дебютах будущих мировых звезд: Павловой II, Карсавиной и др. и гордился тем, что сразу же предсказывал им блестящую карьеру. Лучшего сложения, большей красоты тела при пропорциональном развитии всех частей его, без утрированной безобразной мускулатуры цирковых борцов, нельзя себе представить, чем на сцене наших Императорских балетов. Такие группы, такие отдельные скульптурные движения, как давали Гердт, Легаты, Кякшт и др., доступны только первоклассным произведениям знаменитых скульпторов.
Менее я интересовался выставками картин, хотя и жил долго в Академии художеств, в семье художника. Там мало было действительно захватывающего; отдельные шедевры подавлялись обычно массой утомительно-шаблонных произведений. Только выставка картин Нестерова55, да Всероссийская портретная выставка56 дали мне впечатление, равное тому, которое я получал от музыки. Пресса выставку Нестерова назвала торжеством «правых». Это действительно была по духу национальнейшая выставка: девушка на Волге с задумчивым русским лицом в платке, на холме, внизу река, ночные огоньки на пароходе57; затем Соловецкий монастырь58; наш северный пейзаж в сотнях разнообразных поэтичнейших образцов, наконец, знаменитая «Святая Русь»59, где холмы, березки, люди — самые настоящие русские и Христос в сиянии — такой именно, каким привык его представлять себе народ, как пишут его на иконах — все это было национально до гениальности. На портретной выставке, занявшей все залы Таврического дворца60 — будущей Государственной думы — были собраны тысячи русских портретов; здесь были и Петр Великий, и Мазепа, семейные портреты наших императоров — проходила в лицах вся история России. Тоже было очень красиво и национально.
Государственные экзамены держал я весной 1897 года. Председателем испытательной комиссии был профессор финансового права в Харьковском университете61 Алексеенко, будущий председатель Бюджетной комиссии в Государственной думе62. Своей простотой, приветливостью и беспристрастием он приобрел большую любовь среди экзаменующихся. Один мой знакомый студент, встретив А[лексеенко] в коридоре университета перед экзаменом и не зная еще в лицо председателя экзаменационной комиссии, разговорился с ним, охарактеризовал некоторых из экзаменаторов словом «сволочь» и в заключение заявил, что вся его надежда на одного Алексеенко. Когда он его потом увидел за председательским местом в актовом зале, он так смутился, что отложил свои экзамены на год.